Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

Я не понимаю, – рассуждает Долгоруков, – как до сих пор не запретят такого глупого обычая, который сближает нас со временем идолопоклонства. По моему, такие произведения резца не что иное, как кумир. Соглашаясь на одну живопись в храме, я все бы резное отменил касательно икон. Но у нас умные головы кинулись в мистику, и между тем, как они проповедуют метафизические свои бредни, простой народ боготворит кумир, и вера его есть невежественное суеверие[332].

Эстетика богослужения важна и другим просвещенным дворянам того времени. Именно красота богослужения (причем католического) пробуждает религиозное чувство в Карамзине:

Ныне поутру вошел я в придворную католическую церковь во время обедни. Великолепие храма, громкое и приятное пение, сопровождаемое согласными звуками органа; благоговение молящихся, к небу воздетые руки священников – все сие вместе произвело во мне некоторый восхитительный трепет. Мне казалось, что я вступил в мир ангельский и слышу гласы блаженных духов, славословящих неизреченного. Ноги мои подогнулись; я стал на колени и молился от всего сердца[333].

Тогда как Долгоруков во Мценске остался крайне недоволен общим отправлением службы, на которую пошел в годовщину смерти отца:

К несчастию, причет той церкви, в которую я попал, возмутил мои чувства. Священник престарелый и лишенный средства действовать у престола, похож был на каррикатуру. ‹…› Обедня не есть только молитва: она действие духовное, которое исправлять не способен человек, едва движущий ногами, едва могущий воздеть руки свои к небу, и у которого слякошася вся кости… Диакон, содействовавший ему, только что выздоровел после белой горячки, которого мутный взор свидетельствовал еще минувшие припадки; на крылосе пел молодой Дьякон же: он и читал, и кадило раздувал, и свечи зажигал до конца почти Литургии, следовательно, суетился. К концу подоспел Дьячок, коротенькой мальчишка, который так гаркнул Аллилуия в Причастне, что всех нас пронял трепет[334].

Во Мценске же он скептически комментирует, что тут «поклоняются большому древесному кресту, приплывшему, как сказывают, противу воды к городу. Блажени видевшии!»[335] Впрочем, иногда он снисходителен, понимая, возможно, условность некоторых почитаемых святынь, не отменяющую поклонения чрез них Богу. Во Фроловском монастыре он увидел крошечный сосуд, «под им подписано: „Здесь кровь Иисуса Христа“. На что спрашивать: кто и откуда ее доставил? Как она до сих дней сохранилась? Мы в храме; все свято в доме Божием: поклонимся и дадим веру преданию многих веков!»[336]

Возмущают князя и зеркальные Царские врата, «против которых, как перед туалетом, Дьякон растягивает свой орарь, а баба, за ним стоя, вместо молитвы, оправляет кичку», возмущают и выкрашенные сусальным золотом губы свт. Иоанна Златоуста.

Отдельно от собственно богослужения князь оценивает искусство гомилетики. В Нежинском Благовещенском монастыре (Назарет) он слушал проповедь архимандрита Виктора (Черняева): «я не назову беседу его проповедью: ибо он не сочинял ни чего и не твердил наизусть, а без налоя и приготовлений простер речь о кресте, подлинно ex promptu». Но экспромта самого по себе недостаточно: