Вера и правда

— Сардар! — произнёс он глухим, но твёрдым голосом, хотя губы его дрожали. — Я не внял твоим советам, не осуждай меня! Я тридцать лет только и мечтал о том, чтобы добыть свободу для правоверных. Тридцать лет я стремился освободить от русского владычества горцев, так как я считал, что наш смелый, свободный по духу народ не должен нести позорное иго у христиан: это противно нашей вере, противно заветам Магомета… Тридцать лет я только и думал о том, как бы доставить свободу всем народам Кавказа, и никакие трудности, никакие неудачи, никакие поражения не могли отнять у меня надежды на успех. Но теперь я вижу, что ещё не наступил день свободы, вижу, что пророку угодно, чтобы его народы и впредь терпети чужое иго… У меня осталась лишь небольшая горсть верных воинов. Сам я стар, утомился и не в силах уже больше вдохновить горцев к новой борьбе. Я подчиняюсь воле Аллаха, не достигнув того, чему я посвятил всю жизнь: не завоевав свободы моему народу… Я сдаюсь, и моя жизнь отныне в твоих, сардар, руках…

Потом, помолчав немного, он прибавил: — Я не боюсь смерти, нет! И до последней капли крови сражался бы в священном газавате во славу Аллаха! Я погиб бы с мечом, как повелел великий пророк, но моя борьба повлекла бы к гибели моих жён и детей. Ради них я сдался, сардар, и готов умереть на плахе, но мои дети… мои бедные дети!.. Их я сдаю на милость белого падишаха!.. Теперь я сказал всё и готов умереть…

Странным огнём загорелись очи Шамиля. Фигура его выпрямилась. Губы горделиво сложились. Что-то прекрасное и могучее было в эти минуты в пленённом. Что-то бесстрашное в спокойных, словно изваянных из мрамора чертах. Да, он не боится смерти! Не ищет спасения!

— Слушай, Шамиль, — и голос князя зазвучал неизъяснимой лаской, когда он обратился к пленнику, — слушай: наш государь милостиво решил твою участь. Он не желает смерти ни твоей, имам, ни твоих жён, ни детей… Он ценит тебя как героя, боровшегося за свободу, и дарует тебе жизнь. Ты, с семьёю твоей, будете перевезены в Россию. Никто из вас не потерпит лишений и обиды. Государь соизволил даже назначить тебе пожизненную пенсию, чтобы ты мог жить безбедно, как приличествует вождю храброго народа. Наш всемилостивейший император признает твою храбрость, твои высокие порывы, твои боевые заслуги, имам!

Что это? Не ослышался ли он, Шамиль?.. Так ли сумел понять слова сардара?

«Император признает твою храбрость, твои высокие порывы, твои боевые заслуги!»

Счастливым блеском загорелись очи имама. Неизъяснимой гордостью наполнилось его сердце.

— Сардар! — с дрожью в голосе произнёс он, вперив свой огненный взор в лицо Барятинского. — Сардар! Я до сих пор шёл против вас, русских, по повелению тариката. Я был вашим врагом. Я в один год взял до тридцати русских крепостей. Я уничтожал ваши войска в Андийских лесах. Я едва не создал одного могучего Дагестанского царства на Кавказе… Теперь я, бессильный пленник, сдался на милость белого падишаха, и падишах дарует мне жизнь… Аллах рассудил мудро. Волею Его далась вам победа над нами. Значит, вы были более достойны её. Передай государю, сардар: я благодарю его за его милость ко мне, поздравляю его с владычеством над Дагестаном, и да будет отныне мир на благо нашего и вашего народа!

Шамиль кончил. Взор его потух. Стройная не по годам фигура как-то разом сгорбилась и поникла.

И вдруг взор его загорелся снова… В стороне ставки он увидел всю свою семью, доставленную сюда русскими из гунибской мечети.

Быстрыми глазами окинул он толпу женщин и остановил их на дорогом, заплаканном личике своей Патимат.

Чёрные глаза молодой женщины впивались в отца любящим, скорбным взором.

Ей уже успели сказать, что Шамилю не грозит никакая опасность, но она всё ещё не доверяла русским и готова была ежеминутно кинуться к сардару и молить его о пощаде для своего старого отца.

Шамиль всё это ясно в один миг прочёл в печальных, встревоженных глазах дочери.

Что-то горячее, как лава, подошло к его сердцу.

Воин и вождь как-то разом исчезли в нём.

Всю душу наполнило сладкое отцовское чувство.

— Моя бедная Патимат, — произнёс он беззвучно, — все вы бедные мои! Сколько невольного горя причинил вам старый ваш отец!

И вдруг перед его мысленным взором предстала чья-то лёгкая воздушная фигура, чьё-то бледное лицо улыбнулось ему светлой, ласковой улыбкой…

Старик весь замер на мгновение. Потом тихий свет разлился по его суровым чертам. Губы беззвучно прошептали:

— О мой Джемалэддин! Твоя душа может быть спокойна. Я помирился с белым падишахом. Я предался в его руки. Спи с миром, мой бедный любимый сын!..

И тихим скорбным светом засияли обычно мрачные очи пленного Шамиля.