Вера и власть

Впереди возник путеводитель — человеческий прибор, кажущийся здесь неуместным. Следуя за ним, Ивард лихорадочно сортировал накатывающие на него запахи, ставшие еще более сильными и сложными. Перед ним открылся люк, и он вошел в большое помещение, где находилось несколько троиц келли. Ивард знал только Портус-Дартинуса-Атоса, но голубой огонь вспыхнул, завертелся волчком и окружил ореолом одну из троиц. Тройка Портус приветствовала его жестами и уханьем. Он хотел ответить, но губы у него зачесались, в носу защекотало, и глаза заслезились: здешние запахи наконец одолели его.

Он поборол физическую реакцию, но умственная нагрузка была слишком сильна. Он больше не различал запахов; более того, он понял, что в бедной на запахи человеческой биосфере постиг лишь самые азы умения разбираться в них. Он перестал понимать то, что видит. Он хотел позвать на помощь Вийю, но путь к ней преградили высокие гладкие красные и синие колонны, внезапно выросшие из палубы. От них веяло ледяным холодом. Серые ящички, отдающие наждачной бумагой, блокировали резиновыми шипами его ноги. Сеть четко и ясно звучащих нот окутала голову и сквозь глаза проникла в мозг.

Голубой огонь просительно мигнул и исчез в направлении, куда за ним следовать было еще труднее, чем в первый раз, когда Портус-Дартинус-Атос сняли копию с Архонского генома и завершили свое лечение.

Внезапно Иварду вспомнилось, как он однажды принял мозгосос. Его на то подначил Джакарр, за что и был выкинут Грейвинг из койки. Маркхем потом объяснил: «Это называется синестезией. Мы все делаем это, сами того не зная: это основа всякого языка. Мозгосос просто вытягивает эти образы из твоей лимбической системы туда, где они доступны твоему сознанию».

Голубой огонь показался снова, и теперь Ивард увидел, куда надо идти. Он пошел туда и оказался в огромном пространстве, где его органы чувств сплотились в могучее единство, не разделенное стенами, которые ставит между ними сознательный опыт. Ивард понял, что никому не сможет рассказать об этом: язык — слишком редкое сито, и оно бессильно удержать смысл испытанного им.

Некоторое время спустя он вернулся на интеллектуальный уровень своего мозга, но теперь его восприятие стало четким и ярким, смятение ощущений уступило место комплексному многозначному сплаву, который, как убедился Ивард, можно было поддерживать, только производя действие, аналогичное расфокусированию глаз. Приложение логики и рассудка искажало понимание, идущее из тех глубин, которые и делали его человеком.

«Фонтан не может объяснить, что такое вода», — сказала центральная троица, которая, как теперь он знал, была Старейшиной народа келли. Но они не просто говорили — они танцевали, и пели, и испускали тройной запах, и все это было гораздо глубже, чем слова, на которых настаивало сознательное мышление Иварда.

Внезапно Ивард ощутил, каким убогим он, как и всякий другой человек, должен им казаться. Интеллект имеет пределы, в чем все разумные существа убеждаются на самых ранних стадиях познания, но эмоциональная сторона, та мудрость, что проистекает из единства ощущений, лежащего в основе любого языка, их не имеет. А келли в своей эмоциональной эволюции опережают человечество на миллион лет. Они — синестетическая раса, и человеческий язык, по сравнению с их способами общения, все равно что лепет малого ребенка. Теперь Ивард понимал, что язык, на котором он с ними объяснялся, был не уни — этот язык, который он освоил лучше, чем кто-либо из людей, для его инопланетных друзей был младенческим уровнем речи. Им келли пользовались во время своего долгого детства, пока не научились общаться так, как теперь.

От стыда на глаза Иварду навернулись слезы. Но келли бросились к нему, окружили его, трижды по три, и окутали своей любовью. Голубой огонь внутри расширился, и он, следуя длинными тропами триединой генетики, с благоговением увидел зарождение келлийской расы. Теперь он, преображенный тайной Нью-Гластонбери, по-настоящему стал частью их Памяти.

Он не ручной зверек и не уродец. Он — Ивард Рыжий, принадлежащий теперь к братству Старейшины.

* * *

Вийя села напротив Локри. Дипластовая перегородка между ними не сдерживала его эмоций — они хлынули на нее, точно слишком громкие звуки плохо настроенной арфы.

Его светло-серые глаза налились кровью. Под глазами залегли синяки.

— Вийя.

Исчезли иронические протяжные интонации, с которыми он разговаривал прежде. Он произнес ее имя резко, как нечто среднее между обвинением и мольбой.

Она не могла сообщить ему ничего нового, несмотря на долгие часы, которые провела за компьютером. Чтобы не огорошить его этим сразу, она спросила:

— Ну как, рассказала тебе Марим толком о нашем путешествии к урианской загадке Омилова или это был просто красочный поток ругательных эпитетов на трех языках?

Он слабо улыбнулся и она ощутила глубину его отчаяния, как внезапную барабанную дробь.

— Вообще-то она была какая-то тихая. У нее неприятности?

— Пока нет, но шулерские замашки ее до добра не доведут. Подозреваю, что в самом худшем случае ею займутся не власти, а жертвы обмана.