Вера, Надежда, Любовь

Отец Александр не отозвался — ему было все равно. Новое жилище Карякина оказалось палаццо в сравнении с прежним — гость отметил. Но это не представлялось ему таким уж важным. Он сел в свое кресло, которое Костя поставил наспех среди комнаты по случайности, точно так, как до того в старой квартире. И так же точно, как до того, Карякин сел перед ним на стул.

— Дела, дела! Начнем-ка мы от печки. В чем причина вашего положения? Проще говоря, почему вы священник?

— Было горе. Была растерянность. Кто-то меня приласкал и увел в семинарию. В то время меня можно было увести куда угодно.

— Это не причина, — возразил Карякин. — Это обстоятельство внешнее.

Отец Александр не возразил. Он согласился: не причина.

— Я был идейно не стойкий, — дал он новое объяснение. Наугад будто бы, сам еще не слишком уверен.

— Что это значит? Я знаю, что раньше к таким людям относили тех, кто не всегда принимал догмы на веру.

— Я был такой.

— Вы были живой, творческий ум и за это были наказаны. Так, что ли? Вы хотите себя обелить, представить себя мучеником. Это не по правилам, Александр Григорьевич! Вы у меня на исповеди.

Отец Александр покачал головой: нет, он не хочет себя обелить.

— Я был нестойким, — повторил он уверенно на сей раз. — Это значит, что произвольные домыслы о жизни, свою боль и свою горечь я спутал с самой жизнью. Я сбился с пути и зашел слишком далеко от дороги.

— Ближе к истине! — удовлетворился Карякин.

Он глянул в окно. Там, внизу, машина стояла выгруженная, был уже запущен мотор.

— Надо исправить дело, — повернулся он к гостю. — Не может быть, чтоб выхода не нашлось. Можно исправить.

— Исправить… — усомнился отец Александр. — Слишком просто. Я от примитива ушел, а к мудрости еще не пришел. С этим ничего сделать нельзя. Тупик…

Карякин вспылил:

— Вы сами себе отыскиваете тупики! Вы так и лезете в них!

Он обозлился на гостя за его тупики, на себя за то, что позволяет себя по этим тупикам водить, на Костю Ряхова за его неистребимую услужливость — все вместе.

— Я сам себя за это ругаю, — добавил отец Александр.

Костя, сопя и кряхтя, внес два узла и зеркало. Бросив узлы где пришлось, он долго примеривался, куда бы поставить зеркало. Поставил на пол в углу, прислонил, чтобы не упало.

И опять же, как до того, отец Александр увидел свое отражение: сидит черный человек. «Черный человек на кровать ко мне садится. Черный человек спать не дает мне всю ночь».

— Я сам себя ругаю, — повторил отец Александр, когда Костя вышел. — Ошибка случилась по молодости. А когда зрелость пришла, она же, зрелость, мешает от ошибки избавиться. Порочный круг… Как видите, он замкнулся и тут.

Жена Карякина Белла вошла и прислонилась к косяку двери — виноватая будто бы, но лукавая.

— Володя, в детсад за Витькой…

— Извини, пожалуйста, сегодня очередь твоя.

— Да? — удивилась она.

— После среды всегда бывает четверг.

Она тряхнула волосами и засмеялась:

— Ах, ах, сразил!

Отец Александр встал. Он понял намек, да и разговор-то их кончился тоже.

— Я забыл вас поздравить, Владимир Сергеевич. — Он указал на квартиру.

— Спасибо, Александр Григорьевич, — запоздало отозвался Карякин. — Спасибо.

Он подумал, что где-то в чем-то и он, Карякин, был такой же заблудившийся поп. Его надо было «брать» сейчас: вот тебе должность, дело, работа по сердцу, и снимай ты свою поповскую одежду. Но Карякин побоялся его обнадежить, сделать для этого он ничего пока не успел. «Терпение», — утешился он. Утешение было, однако, слабое.

XVII. СЛИШКОМ ДОЛГАЯ НОЧЬ

1

В комнате отца Александра главным предметом была лампа в семьдесят пять ватт. В ее лучах были объективность и прямота. Вот книга лежит на столе, а на книге шевелит усами таракан. Несовместимые вещи, конечно. Но лампа освещает все четко, все называет по имени.

Отец Александр проснулся внезапно, словно была у него цель, которую нельзя проспать. Он повернул выключатель и долго стоял посреди комнаты под этой лампой. Цели не оказалось, лучше бы он спал. Если бы можно было не думать, забыть все! Но опять — в который раз! — мысль двинулась по тем же тропам — му́ка, похожая на бесцельную переноску камней. Неожиданно для себя самого он запел:

Под серебряной луной,
На златом песочке
Долго девы молодой
Я искал следочки…

Откуда-то явилась вдруг эта песня. То ли он слышал ее когда? Пусто-пусто… Лампа светила все так же трезво и голо, освещала ровно и книги, и тарелку с пирогом, и пепельницу с окурками, и человека, который не знал, как жить.

«Какое странное у нее (у Надежды) движение, — вспомнил отец Александр. — Все вперед — и взмах головы, и взгляд, и жест руки, короткий и четкий, как на египетской фреске». Он попытался повторить — не вышло.

Зато сердце, коснувшись Надежды, потеплело, тайная радость поднялась в нем, как на зов, и стала нарастать очень скоро. Еще не поздно было остановить этот прилив, но он и не стал его останавливать. Пусть будет прилив.