Вербы пробуждаются зимой<br />(Роман)

— Э-э, не скажите, — потряс головой Решетько. — Это только мужчины могут ценить. Они-то знают в них толк. — И протянув руку, потрепал за кончик косы.

Груня, посветлев, шлепнула Решетько по шапке.

— Иди уж… Иди. Сейчас приду.

Она подходит к зеркалу и, становясь то одним боком, то другим, начинает впервые за много дней рассматривать свои редкие, издерганные расчесом, косы. А Степан Решетько уже разговаривает у калитки с другой вдовицей.

— Танечка! Золотко. Как ты похорошела! Морщинки разгладились, щечки порозовели. Вот что значит весна. Да что весна… Возраст-то у вас невестин.

— Женихов только черти съели, — улыбается польщенная бледнолицая и усталая Татьяна.

— Будут. Не все еще потеряно. Не все кавалеры с фронта вернулись. Ведь недаром и в песне поется… — Решетько умиленно закрывает глаза и артистически поет: — «Еще не вся черемуха к тебе в окошко брошена…»

— Черт, а не бригадир, — смеется Татьяна. — Ну как тут не пойти на работу?

В заросшем лопухами подворье грузная тетка Пелагея, подоткнув подол юбки, по-мужицки гахая, колет и никак не расколет сучкастое полено. Решетько подходит к ней, берет из рук топор.

— Дайте-ка. Попробуем.

Пелагея критически, через плечо, смотрит на маленького, хилого на вид Решетько:

— Где тебе. Еще поленом придавит.

— Маленек, да удаленек. Отойдите-ка…

Он вонзает топор в полено, плюет на ладони, растирает их, рывком вскидывает пудовое полено над головой и с силой бьет по колоде. Две половинки с треском разлетаются по двору.

За поленом разваливается еще и еще… Пелагея восхищенно качает головой:

— Ай да парень! Ай да муженек! Недаром Катря так держится за тебя. Ловкий, рыжий черт. — И тут же спрашивает в упор: — Зачем пришел? Говори!

— Знамо. На работу позвать.

Пелагея, чуть прищурив хитроватый глаз, изучающе смотрит на нового бригадира.

— А дровишек подбросишь?

— Привезем, Пелагеюшка, и наколем.

— Без обмана?

— А я разве кого обманул?

— Ты-то? Пока не было, а там кто вас знает. Тот демон, чтоб ему икалось, любил обещанками кормить. «Я тебе, Палагея, привезу. Лично доставлю». Пол-литра выжрет и был таков. Лишь лупает глазьми: «А я разве обещал?»

Решетько вскинул руку к шапке.

— Будьте покойны. Такого не будет. Слово фронтовика.

Из пятнадцати вдов на работу вышли пятнадцать. Даже злостная прогульщица Марья, которую давно вычеркнули из всех колхозных списков и присвоили титул спекулянтки первого разряда, и та явилась разодетая в цветной сарафан курортного сезона.

Когда все собрались на усадьбе под старыми тополями, Решетько построил женщин в шеренгу, рассчитал, как солдат, на первый, второй. Причем делал все это он в шутку, а исскучавшимся бабам такая веселая затея бригадира понравилась, и они, хохоча над своим неумением, охотно делали то, что он говорил.

Скомандовав «смирно!», Решетько важно, как главнокомандующий, прошелся вдоль строя и вскинул руку:

— Бабоньки! Солдаточки! Бойцы трудового фронта! Сегодня мы уходим в бой. В наступление на пустыри и дичары… В бой за наш солнечный крымский виноград!

— Войско маловато! — выкрикнула Татьяна. — Один взвод, и тот в юбках.

— Ничего, бабоньки. Не беда, — продолжал Решетько. — Суворов говорил: воюют не числом, а уменьем.

— Тракторов бы парочку еще.

— Будут и трактора. Дай заводы восстановим и новые построим. Жизнь-то какая пойдет!

— Доживем ли?

— Доживем, милушки. Непременно доживем. Мы голодом мореные и огнем прокаленные. Нам никакой черт не страшен.

Груня, глядя восхищенными глазами на Решетько, вздохнула:

— Вот демон-то. Мертвого на ноги подымет. — И громко сказала: — Да веди же. Веди…

Решетько дал команду. Женская бригада уходила в горы.

2

Др'eмна тишина в предлесье Крыма. Угрюмо молчаливы горы. Без устали греют они свои спины, и днем и ночью думают горькую думу. Им бы шуметь садами, дарить людям корзины груш, винограда, удивлять мир розами, а они, будто в насмешку, плодят лишь скудные травы да кусты колючего шиповника.

Никому не нужны были эти сохлые в рыжих подпалинах горы. Только изредка отдохнет на них усталый орел, да разве влюбленный парень уведет повыше девчонку, чтоб были видны звезды и расплесканный синевою безбрежный мир. Люди веками хлопотали у тех кусков земли, которые поближе к воде, а на те, что подальше, смотрели с боязнью. Но вот пришел черед и до них.

Степан Решетько скинул с плеч пиджак, положил на камень шапку, солдатский ремень и, взяв в руки мотыгу, обратился к покатой горе:

— А ну-ка, вставай! Хватит дремать, родная. — И со всего размаху вогнал мотыгу грунт.

В ряд с Решетько стали с кирками, мотыгами бабы. Загудела гора. Зазвенели на ней шутливые голоса.

— Степан, берегись! Грунька на пятки наступает.

— Она знает, кому наступать. У Степана пятка широкая.

— И что с того, кума?

— Как что? У кого пятка широка, с тем и ноченька сладка. Правда, Степан?

Степан, как петух, ходил возле баб. Одной поможет набить соскочившую кирку на цевье, другой — мотыгу наточит, третью — словечком подбодрит, а не то и ущипнет за крутое бедро. А вдовушкам только такой бригадир и нужен.