Веревочная лестница

Конечно, все это скрыто за сухой рубрикацией, а проявляется на уровне стиля и языка, особенно если тема одна, а критик с литературоведом не могут ее поделить и каждый дует в свою дуду. Если воспользоваться терминологией формалистов, представленное — фабула. Сюжет можно построить, если сопоставить почти одновременную работу критика и публициста, философа и литературоведа, писателя и очеркиста в разных изданиях и увидеть перекличку ролей и их диалог, который жанровое деление почти начисто нивелирует. Что еще? Никакой розановщины, никакого мракобесия и продажности. Все клиенты работали честно в рамках конкретной специализации. Да, критик чем дальше, тем определеннее воплощал строгий критерий отбора тех изданий, с которыми сотрудничал. И дело не только в гонорарах, но в отчетливости самого издания, в его, как сказал бы философ, культурной вменяемости. Но издание — это не только рупор, но и пьедестал, а критик, как человек амбициозный, естественно, был томим желанием, чтобы его работа была на виду. И не литературоведу, который ориентирован на свой узкий круг, увы, нищих, но неподкупных знатоков, судить его, потому что и сам не в «Литобоз» или «Новый мир» таскал свои статьи, а в «НЛО», почему — и так понятно.

Конечно, философ прокомментировал бы эту ситуацию как диалог разных дискурсов власти — власти масс-медиа, победивших литературу, и власти научного знания, нарративов, — и указал бы разные «референтные группы», составлявшие аудиторию, скажем, «Русского телеграфа» или «Бостонского курьера», и, как следствие, разные механизмы обретения символических ценностей и разную структуру этих символических ценностей при процедуре чтения газетной или научной статьи. И, по мнению философа, совершенно естественно, если читателю раздела «Публицистика» будет совершенно чужд язык раздела «Эссеистика», и наоборот. Но, с другой стороны, при такой композиции появляется еще один сюжет — не только диалога, но и противоборства разных дискурсов власти, их борьбы за более высокий статус в социальном пространстве. В то время как критик, более внимательный к деталям, заметил бы, что составитель постарался не трогать тексты, опубликованные с конца 80-х по настоящее время (и, увы, не оснастил необходимым аппаратом статьи, которые в газетах публиковались без ссылок), а для создания иллюзорного единства отобрал для раздела «Эссеистика. Литературоведение» предварительные и более облегченные (в смысле стиля) варианты статей, то есть именно те, что были опубликованы философом в журналах, а не вошли в его монографию «Литературократия. Проблема присвоения и перераспределения власти».

Публицист — немного, но педант. Уж он-то заметил, что если все разделы построены по хронологическому принципу, когда более ранние работы предшествуют более поздним, то его раздел завершается статьей «1992-й год», написанной им для энциклопедии журнала «Сеанс» раньше других, в середине девяностых годов, и при этом ретроспективной по отношению ко всему разделу, затем опять выдерживается хронология, нарушаемая в очередной раз в разделе «Воспоминания. Очерки», который следует за «Эссеистикой», составленной из статей 1995–2000-х годов, в то время как эссе «Через Лету и обратно» было написано в 1989-м, а «Веревочная лестница» из Аppendix — в 1980-м.

Что остается добавить: из статей, вошедших в «Вестник новой литературы», составитель выбрал только опус Ивана Кавелина «Истоки русского пессимизма», потому что он отвечает тематическому единству этого раздела (но тон, но замашки философа из «Вех»?). Да, «Веревочная лестница» была одним из тех двух эссе, которые были написаны еще до того, как автор расслоился на несколько персонажей, среди которых, кстати, оказался и журналист, так им ранее презираемый. Но теперь он стал скромнее, наш автор (вот она, факультативная польза от разрушения высокомерного литературоцентризма), и никого не презирает. Ну почти никого. По крайней мере в состоянии сказать сам себе: каждому свое. И не сразу начать все сказанное опровергать.

Публицистика

ИСТОКИ РУССКОГО ПЕССИМИЗМА

Есть смысл поразбираться в причинах «духовной глубины, неуспокоенности» и одновременно «безрадостной жизни» — наиболее устойчивых характеристик российской действительности.

Общеизвестны противоречивость, антиномичность, полярность русской жизни, но где истоки тяги к полюсам и крайностям? Является ли безрадостность жизни, некрасивый, безобразный быт следствием «духовной глубины и неуспокоенности» или «духовная глубина» есть результат неустроенности и непривязанности к житейскому?

Существует несколько хрестоматийных соображений. Согласно одному из них, причины современного русского пессимизма в противоестественном образе жизни России в XX веке, навязанном ей в противоречии с народными устоями. В соответствии с другим, современные бессилие и апатия есть следствие симптоматичного для русского характера мироощущения, чуть ли не отвращения к жизни, изредка сменяемого кратковременной эйфорией — откликом на ситуацию внешнего, общественного, государственного значения.