Веревочная лестница

Нельзя сказать, что агрессивности не существовало даже в потенции: шуточки, особенно по поводу тех, кто был слабее или не нравился, бывали порой жестковаты. Но эти координаты – сильный-слабый – были намечены как бы пунктиром, почти незаметном на общем фоне чисто интеллектуального соперничества. Сама камерная атмосфера школьной жизни гасила примитивные, хотя и естественные порывы к самоутверждению на уровне физического превосходства. Да и то обстоятельство, что школа состояла только из девятых и десятых классов, то есть была более-менее однородна по возрасту и манере поведения, не давало раскрутиться механизму мальчишеской жестокости. Из отвратительных случаев, когда сильный мучил слабого, знаю только об одном. На выпускном вечере здоровенный, толстый парень из 10⁵, с простонародным лицом и характерным прозвищем Слон, с трудом доучившийся до конца, избил – в рамках ритуала «выписки» знакомого тем, кто бывал в пионерлагерях, – низкорослого мальчишку из 10⁴. Кажется, это не сошло ему с рук, его то ли лишили аттестата, то ли как-то иначе наказали.

Но в основном в «тридцатке» учились дети из благополучных и более-менее обеспеченных семей. О родителях говорить было не принято, о том, кто, откуда и куда, мы узнали уже позже, но о социальном уровне можно было догадаться хотя бы по стилю поведения. Отец Тамарки Берсеньевой решил подарить картину, кажется Айвазовского, президенту Франции Помпиду, когда он впервые приехал к нам. Не помню, разрешили ему сделать столь необычный для частного лица подарок или нет. Но в заполненной картинами квартире и на даче Томки Берсеньевой, милой, симпатичной, с какими-то плавными движениями девчонки (она шла и рукой с отставленными пальцами как бы повторяла обобщенные очертания своей задницы), мы отмечали наши первые Новые года и праздники. Отец Вовки Преснякова был, как тогда говорили, ответственный работник и чудесно пел романс «Нет, не тебя так сильно я люблю» под фортепьянный аккомпанемент сына.

Хотя сейчас, в полном противоречии с тем, как думал раньше, я считаю, что с детства привычный социальный комфорт, конечно, способствует становлению хорошего вкуса, но препятствует распрямлению тугой пружины яростного преодоления «нормы». И дело не только в том, что достаток – консервативные рамки, в которых так легко застрять навсегда, ибо желание перебраться через них не стимулируется социальной неудовлетворенностью. Сам вкус к хорошей и правильной жизни – основа традиционализма, плодотворного в период хаоса, но приобретает характер тормоза, эстетической и психологической глухоты, когда способность слышать «шум времени» становится условием не только выживания, но и полноценной самореализации.

Тот, кто много имеет, порой больше стремится сохранить и не потерять, нежели приобрести. Грузом, мешающим взлететь и оглядеться окрест, увидев то, что иначе увидеть нельзя, могут быть не только деньги, но и талант, инерция воплощения которого подчас избирает настолько узкую колею, что человек становится узником раз и навсегда выбранного пути. А что такое обучение в 30-й школе, как не ускорение? Это так – одно из предварительных замечаний, касающихся не только «тридцатки», но и любого замкнутого и элитарного сообщества. Многие ее выпускники хотели бы унести школу с собой, как панцирь черепахи, потому что комфортно чувствовали себя только внутри ее точных и логически понятных законов. Увы, это оказалось невозможно. И не случайно многие выпускники возвращаются в школу, чтобы преподавать в ней, воспроизводить, репродуцировать атмосферу традиционного интеллектуального комфорта и вечно дышать ею. Потому что за дверьми школы начинался и начинается до сих пор мир, более похожий не на 30-ю, а на 151-ю школу, где меня били и учили приемам выживания. И я до сих пор благодарен за жестокую науку своему советскому детству на Республиканской улице.

Хорошая советская школа

Несколько хрестоматийных штампов типа «рассадник свободолюбия» (еще один вариант – «школа свободы») или «образец подлинного демократизма» создают ореол «тридцатке». В условиях мерзкого совдепа школу, конечно, можно было считать оазисом, но не потому, что там не было ничего советского, а потому ,что концентрация маразма была существенно меньше. Но он, конечно, был. Школьная форма не считалась обязательной, но я помню кордоны по утрам, иногда во главе с бабой Женей, во время которых проверялась длина волос на затылке, после чего поход в парикмахерскую становился неотвратимым. А ведь еще не распались «Beatles», гитарные аккорды вкупе с такой экзотикой, как джинсы «Lee» и «Levi strauss» и замшевые ботинки «play boy», создавали образ мечты, в мужском варианте которой обязательно присутствовала длинная шевелюра. Шла борьба за сантиметры, школа была на стороне советского церемониала.