Вериги любви

Сочинила письма в Пекин, Будапешт, Бухарест, Прагу и Софию и послала их по придуманным адресам, например: «КНР, Пекин, школа № 14». Марок налепила побольше: все же заграница! Наверное, поэтому три письма – в Пекин, Прагу и Будапешт – дошли, и, на удивление, скоро, я получила ответные послания. Не в пример нашим иностранные конверты были изнутри на разноцветных бумажных подкладках, а сами письма – на прекрасной блестящей бумаге.

Ни имен, ни адресов, ни писем – ничего этого не сохранилось с тех детских лет, но какое-то время в доме еще находились разные безделушки вроде брелоков и переводных картинок, потом и они пропали. Зато у меня появилось несколько альбомов заграничных почтовых марок, которые перекочевали потом в Волжский к моим племянникам Игорю и Олегу.

Дольше других в иностранных друзьях оставался китайский мальчик, старшеклассник из Пекина. Но однажды он прислал короткую записку, в которой извещал о прекращении переписки. В их стране, писал мальчик, начался «большой экономический скачок», и теперь все свои силы он будет отдавать только родине, для чего переезжает в деревню – жить и работать в трудовой коммуне. Вероятно, сообщал далее мальчик, когда-нибудь он снова сможет мне написать, но не теперь: теперь главное – «большой скачок». На этом наша переписка закончилась.

Жаль, что ни одного письма я не сохранила ни от девочек из Чехословакии и Венгрии, ни от мальчика из Китая. Но что я могла понимать тогда, шестиклассница провинциальной русской школы? Разве знала я, что жизнь не бесконечна и надо хранить каждое ее мгновение?

По Яблочному поселку ходила дурочка Маня: в черном платке, в тяжелых спортивных мужских башмаках на босу ногу и летом, и зимой. Ее дразнили незло Маней-иконой, и не зря: старые люди помнили, какая была она раскрасавица. Когда с фронта вернулась, вместе с братьями дом построила, да сгорел и дом, и подворье по недосмотру. Тогда-то и тронулась Маня умом, обрядилась в черное и стала по поселку воду носить в большой синей бутылке, поливая все подряд: лавочки, палисадники, завалинки, заборы, калитки, порожки, столбы, огороды и сады. И вправду: больше пожаров не было, а Маня-икона вскоре куда-то пропала.

Мы, дети, Маню побаивались, оттого, наверное, и преследовали по жестокому детскому неведению: обзывали уродкой, швыряли вслед камни – обязательно попасть в бутылку! Ни разу она нам и слова не сказала, но однажды так на меня глянула… Я впервые поняла, что значит – леденеет сердце.

Я пойму эту тайну потом,
Этот образ узнаю нетленный,
Охраняющий отческий дом
В обретенной навечно вселенной.

Состраданье, печаль и покой

Сталинградского послевоенья –
Нынче помню я Маню такой
В ореоле добра и терпенья.

Так и вижу: идет по золе

В незлобивом безумье, во свете
Чистоты, и бегут по земле
Вслед за ней несмышленые дети…

Из поселка мы стремительно вырастали, как из детской одежды, нас неостановимо влекли дар-горские просторы – те, что ближе к городу.

Нас ждал «Мирок»! Так на языке местной шпаны назывался кинотеатр «Мир» – коронный центр Дар-Горы. Не раз мы сбегали в кино с занятий, мало заботясь о неминуемом наказании, ведь уроки «Мирка» были куда интереснее школьных. Здесь знакомились и расставались, дрались и мирились, играли в парке в карты и пели под гитару. Здесь назначали свидания, менялись марками и книгами, отсюда после вечерних сеансов отправлялись к кому-нибудь на посиделки. «Мирком» верховодил Сережка Арапов из 105-й школы – высокий, русоволосый, синеглазый красавчик, явно знающий себе цену. Он неторопливо похаживал по фойе кинотеатра, поглядывал на девчонок – те замирали под прекрасным насмешливым взором.

Нина Резникова, моя лучшая подружка, терпеть не могла Арапова: о нем сплетничали, как о безжалостном сердцееде, и я то и дело вздыхала… Нина грозила:

– Гляди вот, матери скажу!

Я и глядела потаясь… и догляделась. Однажды Нина больно ущипнула меня за руку:

– Танька, на тебя дед смотрит!

Я оглянулась: Арапов не просто смотрел, он двигался по направлению к нашему уголку под портретами знаменитых артистов.

– Почему дед, ты что, с ума сдвинулась?

– Да ведь ему уже восемнадцать лет, он второгодником сто раз был!

Нам с Ниной было по пятнадцать. Второгодник наконец подошел и, игнорируя Нину, бросил в пространство окрест меня:

– В «кильдим» придешь сегодня?

Мы обмерли и опрометью кинулись на улицу. Не остановились, пока не добежали до Нининого дома.

– Вот это да! В «кильдим»! Точно матери скажу!

– Да я что, собираюсь туда, что ли?

– Меня же не позвал!

– Да я при чем?

Однако чувствовала себя героиней необыкновенного приключения.