Верхом за Россию. Беседы в седле

— Или, — продолжал юноша на пегой лошади, — то место в Откровении Иоанна Богослова, где говорится: «О, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Многим не нравится слышать это. То, что страстные грешники и решительные люди с ледяным сердцем, в конечном счете, могут, вероятно, оказаться в лучшем положении, чем они, называющие себя «справедливыми», их в высшей степени расстраивает.

— Ничего удивительного, — рассмеялся средний всадник, — они же не понимают, что ненависть, ревность и насилие все же ближе стоят к любви, чем голое безразличие, чем пустая инертность сердца, так как не первые, а только они, отсутствие всякого чувства, это истинная противоположность любви.

— Звезда конфликта, парадоксальная звезда, звезда противоречий! — провозгласил офицер на вороном коне.

— …мнимых противоречий! — дополнил скачущий на рыжей лошади. — Мнимых, ибо разрешимых. Странно: однажды, еще в Бреслау, я попал в полностью чужое для меня общество. Там говорили о четвертом из якобы семи божественных лучей, под преобладающее влиянием которого человечество якобы попало теперь. Его действие, однако, было бы «гармонией через конфликт».

— Как на фортепьяно снятие диссонанса в следующем аккорде? — спросил всадник на пегой лошади.

— Да, примерно так, но кроме того, четвертому в помощь, есть еще второй луч «любви и мудрости», или «любви и красоты», я забыл спросить, но, к сожалению как раз красота — это второй пасынок нашего века. Посмотрите только на то, что сегодня еще называется искусством во всем мире!

— Красота? — спросил скачущий в середине. — Ее же боятся. И ее совсем уже не хотят больше. Хотят быть свободными от нее, наконец, свободными от вечного принуждения к красоте. Красота хочет, чтобы ее принимали всерьез. Какая наглость! Воспринимать сегодня что-то всерьез, не с холодным разумом, а с открытым, беспристрастным сердцем, разве это не — возможно — сентиментально? Не ведет ли это напрямик к кичу? Кто же сегодня захочет еще, чтобы о нем говорили, что он сентиментален, или — еще хуже, что он сам, его произведения, его квартира, спальня или что-то еще похожи на кич! Простые люди и американцы беспрепятственно предаются кичу, но мы, высокомерные, чванливые, невротические европейцы? Напротив, мы хотим действовать наверняка. Но защищен от любой опасности затеряться в просто комфортном или совсем безвкусном тот, кто ищет убежища в безобразном или в абсурдном, в цветах, которые не соответствуют истине, в мучительных диссонансах, в кричащем уродстве. Кто сегодня, взглянув на кое-какой «шедевр», может с уверенностью сказать, нарисовал ли его орангутанг, безумец или ущербный художник? Набросанными вдоль и поперек мазками он избавляется от своих комплексов. Искусство сегодня относительно. Критериев нет. Критерии — это предубеждение.

— Посмотрите на западные галереи! — сказал всадник на рыжей лошади. — Зайдите в какую-то из них, например, в Париже, и понаблюдайте, что там выставляется, чем там любуются, и что даже покупают. О покупках позаботится самое тесное сотрудничество торговли произведениями искусства и художественной критики. Они отбирают у ничего не подозревающего покупателя последние остатки способности к беспристрастной оценке. Достаточное употребление звонкой терминологии делает остальное, наконец, остается страх выглядеть, возможно, отсталым, все возражения ослабевают, и клиент покупает. Художники же поставляют с удовольствием.

— А что им остается делать? — сказал скачущий на вороном. — Если уж фотографы испортили им всякую радость от изображения обнаженной натуры и пейзажа, от «образца природы» вообще. Как они должны располагать в рисунке и цвете чем-то, что превосходит их искусство при одинаковых затратах времени? Кто сегодня еще решится на такое? Кто еще считает себя способным на что-то в этом роде? Время — это деньги, и солидная работа требует излишне много времени. Итак, прочь от природы, только уйти прочь от нее нырнуть вглубь демонизма бессознательного или в — часто очень остроумную — дерзость издевательства над публикой: две точки и черта на большом, пустом холсте. К нему уже восхваляемое имя. Время работы — одна минута, критика в восторге. Цена — пять тысяч долларов.

— Вы же знаете, надо надеяться, сказку о новом платье короля? Я не знаю ничего, что лучше могло бы представлять переживание искусства. Люди всегда видели их короля только в его старой одежде. Когда они замечают новую — а король, как вы помните, как раз шествует нагишом — они не доверяют больше своим глазам, но слышат вокруг только восхищение их соседей, полагают, пожалуй, что видели не правильно, и демонстрируют такую же воодушевленность как они. Каким бы свободным общественное мнение еще могло бы быть на западе, как раз там оно не свободно. Новое платье искусства является табу.