Верхом за Россию

То, что мы не располагаем для этого ударной силой единой Европы, немцы и французы не говорят на одном языке, что от Атлантики до Мемеля живет не один народ, а два, и если уже два, то не объединенных в одну, охватывающую оба народа империю — два франкских имперских народа в союзе, что всего это нет, это касается не только нас. Потому что, как бы далеко немцы и французы не развились в различных направлениях, их колыбель — одна. Мы братья, мы близнецы, и наша ненависть — это ненависть братьев, если мы, вообще, ощущаем таковую. Но кто из нас ее еще испытывает? Кроме того, ненависть — плохой советчик, так же как зависть, или скупость, или высокомерие. Вовсе не нужно было даже пытаться предписывать ее нам. «С чистым сердцем ты должен сражаться», так учит нас героическая песнь Бхагавадги-ты — что-то вроде индийской Эдды и арийского евангелия в одном — и при этом ни одного мгновения не думать о каком-нибудь успехе для себя, только с ясным, спокойным взглядом принимать земные факты. Что касается Франции, то сначала только один факт: вся страна от Пиренеев в глубь до Германии, до тех пор, где по ту сторону Гарца и Богемского леса начинается немецкий восток, по природе является одной, между ними тут и там встречаются отдельные горные массивы средней высоты как Севенны, Вогезы, Юра, Шварцвальд, Арденны, но настоящие границы? Их нет, кроме языка, ничего, кроме навязанной галлам латыни. Здесь Цезарь, великий разобщитель трансальпийской Европы, оказывается задним числом сильнее, чем объединяющая сила всех франкских королей от Хлодвига до Карла.

Все же, в конце концов, это не он разорвал единство. Ирония истории даже допустила, что — точно через крест — мы приняли римскую императорскую традицию, французы, напротив, — германскую традицию франкских королей. Что здесь разбило единство, было политикой внуков Карла, абсурд каролингских разделений. Три раза был шанс преодолеть раскол. И три раза он был использован без толку. Сначала при Людовике XIV. Из-за грабежа Страсбурга он легкомысленно упустил римскую корону. Став недоверчивыми, курфюрсты выбрали не его, а Габсбурга.

Следующий шанс представился Наполеону. В 1806 году у империи больше не было императора, в 1810 году он получил Марию-Луизу. Но все же он оставался императором только «французов». Наконец, в 1870 году. Тогда пришел черед Пруссии — Бонапарты свергнуты, Габсбурги побеждены, Бурбоны вне их страны; как раз момент для большого жеста: немецкая граница по Атлантике, французская по Мемелю, и никакой границы между ними, ни на Рейне, ни на гребне Вогез, и никакой немецкой империи, а франкская империя! Но время и народы не были еще готовы к этому. Это было одновременно и слишком поздно, и слишком рано.

Склоним ли мы французов на свою сторону на этот раз? Это зависит только от нас. Лондон, во всяком случае, сделал для этого все, что мог: Дюнкерк, Дакар, Мерс-эль-Кебир. Три опасных дела, горячее железо. Мы должны были только ковать его. Все предали Францию, только не мы, ее противник. Нужно было лишь одно слово, и они были бы на нашей стороне. Я испытал это, я мог слышать, как они говорили, что их обманули. Немцы были бы «совсем другие». «Нужно было сразу идти вместе с ними». Судьба протянула нам палец, мы действительно могли обезоружить их на этот раз, обезоружить широтой натуры. Мы должны были оставить им их гордость и их шпаги, должны были рассеять все их опасения и превзойти все их ожидания. Нам нужно было только объяснять: «Вы не побежденные, а мы — не победители. Мы оба — жертвы одной и той же недоброжелательной политики. Нашей дружбы не хотят. Ваше поражение — это ваша вина не в большей степени, в какой наш успех является нашей заслугой, наша борьба является недоразумением, была недоразумением с давних пор». Нужно создать Францию, которая прикрывает нам спину. Сегодня и навсегда.

Для чего я рассказываю все это? Потому что Франция — это наш пробный камень. Это была генеральная репетиция для нашего проекта. Мы никогда не должны забывать: гордость облагораживает побежденного, великодушие победителя. Горе нам, если мы забудем об этом здесь, так как Россию — как говорят — можно завоевать только с русскими. Нашей собственной силы хватит нам еще для следующей битвы, вероятно, также еще для одной битвы после этой, но дальше поведет нас только то, что мы должны не отнимать у народов перед нами, а давать им. Если мы до сих пор не дали им понять, что мы ворвались сюда как их освободители, не как их угнетатели, как служители их страны, не как ее тираны, если мы действительно не разъясним им это, не сделаем действительно очевидным, то мы не выиграем эту войну. Тогда мы также не останемся и здесь. До сих пор это зависело от нашего оружия; но скоро, уже очень скоро, это будет зависеть только лишь от нашего знамени, знамени права на самоопределения. Если оно объявит этим народам то, чего они ожидают, тогда не мы будем нести это знамя, тогда оно будет нести нас!