Верхом за Россию

— Скоро я тоже до этого дойду, — объявил пересевший тем временем в дамское седло всадник на пегой лошади. — Хотя я еще называю «родиной» то, что в 1914 году уже называли «глубоким тылом», но «дом» для меня это уже все это здесь, мои солдаты, та кучка людей, за которую я несу ответственность. Я люблю эту армию, даже эту страну здесь, широкую страну врага; и нас в ней, сотни тысяч, «от Финляндии до Черного моря». Но если я спрошу себя почему, то не из-за ее блеска или из-за ее успехов — они относятся к этому только среди прочего — а потому, что их поход связывает каждого с каждым и каждого выносит за пределы себя, поднимает над собой. У перелетных птиц может быть похожее чувство, когда они осенью широким косяком движутся на юг или весной назад к нам на север.

Когда юноша на пегой лошади закончил, заговорил всадник в середине: — Поднимет ли теперь этот большой поход тебя над самим собой, ожидаешь ли ты позднее этого же в каком-нибудь другом занятии, от исполнения какой-либо профессии, вероятно, в искусстве; посвятишь ли ты себя науке, изобретениям или же куску земли, лошадям, земле и ее животным или морским путешествиям, парусу, который понесет тебя по всем ветрам; подтвердишь ли ты осознанно в высшей степени свою жизнь в каждом положении и все, что встретит тебя там, ты примешь как требуемое от тебя и возложенное только на тебя; будешь ли ты искать тогда главный смысл своего существования, прежде всего, в некоторых из дорогих тебе людей, но сначала в предопределенной тебе в спутницы жизни женщине — в конце ты увидишь, что одно действительно несет тебя при всем этом, проносит сквозь все, все, что ты делаешь, что происходит с тобой. И это одно, в конце концов, перенесет тебя еще и через порог смерти: а именно, твоя способность, твоя сила любить. Она несет твою жизнь, она и ничто, кроме нее.

Оба всадника слева слушали только вполуха, что говорил офицер в середине юноше на пегой лошади. Но после некоторого молчания сидящий на рыжей лошади, как будто это как-нибудь было связано со сказанным, произнес: — Здесь нас тоже разорвут раньше или позже. Как только этот поход закончится, все пережитое во время его останется только воспоминанием. Все равно, победит ли «император» или будет «пленен», игре тогда настанет конец.

— Я испытал это на своем отце, этот «конец» — сказал всадник в середине. — В ноябре 1918 года он еще привел венгерский полк домой в Кечкемет, и тогда, тогда император не был пленен, но был свергнут, остался без страны, лишен власти, превратился в изгнанника. Пусть даже они не ценили этого в тот момент, те два гренадера из стихотворения, но у них все-таки оставалась Франция, даже в ее неделимой целостности, «une et indivisible». У моего же отца в 1918 году было разбито буквально все — кроме нас, его самой близкой семьи — что придавало смысл его жизни: монархия, империя, кони и армия.

У нас было иначе, чем у вас. Германия все еще оставалась Германией, пусть измененной и с территориальными потерями, однако Германией, все еще «Рейхом», империей. А то, что после 1918 года еще называлось «Австрией», не было никакой империей, не было больше страной императора, не было больше Австрией как сущностью великой миссии, не было больше великой державой на юго-востоке Европы, гарантирующей ее народам защищенность, не было ничем, совсем ничем, ничем больше из всего этого.

Династии, которые лишаются трона, империи, которые распадаются, армии, которые распадаются — независимо от того, из-за какого бремени — всегда теряли при этом веру в себя, теряли свою связывающую воедино и обязывающую силу. Армия, у которых не было бы их, не была бы армией, отечество без них не было бы отечеством, народ больше не мог бы быть народом и, собственно, уже прекратил бы существовать как таковой. История не раз рассказывает о народах и государствах, которые исчезли таким образом, часто почти за одну ночь. Те, кто принадлежал к ним, потеряли стремление друг к другу, как списанные с корабля моряки или некоторые уже сильно пострадавшие племена в ходе Великого переселения народов. Из своеобразных наших предков, некоторые, которые были отделены теперь от многих, исчезли, от них не осталось и маленькой кучки. Куда подевались герулы, руги, квады, остатки гепидов? Они же никогда не были уничтожены полностью. Они растворились или присоединились поодиночке или группами к новым походам.

Народ живет только так долго, когда он воспринимает самого себя как подобие чего-то более высокого, как сосуд или потомство божества, как несовершенное, в котором хочет воплотиться что-то совершенное особенным и неповторимым образом. И также только так долго и ни на одно мгновение дольше у него есть история, и он делает историю. Если народ после того еще довольно долго продолжает существовать просто как население, то он не делает историю, а только лишь страдает от истории, как объект в истории других.