Верхом за Россию

Как мы, австрийцы, они были дома во многих странах, среди всевозможных народностей, они на востоке, мы в основном на юго-востоке, в то же время издавна в Италии, в конце концов, еще и в Польше. Многовековой конфликт с турками познакомил нас с Балканами, венецианское наследие с адриатическим побережьем, его продолжение с Ближним Востоком. К этому добавилась империя, родственная связь династии с Испанией и с вечным противником Францией. К ганзейцам как третьим мир, напротив, приходил через Северное море. Так эти три вида немцев окружали империю с окраин, внутренняя часть которой стала землей поэтов и мыслителей, завоевывавших своей душой мир, и больше чем другие они были склонны, «искать душой» не только страну греков, но весь мир.

Но широта требует горизонта, такта и стиля. Тот, у кого есть стиль, умеет избегать ему не соответствующее. Только соответствующее нам создает нам уважение, не чужое. Это как у женщин: глупая носит то, что носят другие, умная то, что ей к лицу, и, возможно, только ей одной; то, что подчеркивает как раз ее особенность, ее цвет кожи, ее расу, ее фигуру. Она подчеркивает себя, такой, какая она есть, подчеркивает свойственное ей. Она возвышает это всеми средствами и оставляет то, что, возможно, очень хорошо подходит другим, но не ей. Индианка не отказывается от своего сари, японка от ее кимоно.

У иностранцев нужно перенимать только одно: их искусство быть самими собой. Мы никогда не станем актерами даже в духе итальянцев, и если мы хотим найти себя, тогда беззвучным, незаметным, соответствующим нам способом. Поднимать шум — это только выдает неуверенность. Быть больше, чем казаться, девиз прусского генерального штаба — для нас нет ничего лучшего. Оставьте другим то, что принадлежит им и познайте самого себя. «Стань тем, кто ты есть», как говорят индийцы.

— Как мы должны это сделать? — возразил офицер на рыжей лошади. — Всего за сто лет мы из народа либо образованных, либо необразованных превратились уже в народ, состоящий из людей, испорченных ложным образованием, полуобразованных и «четверть-образованных». И именно они сейчас, прежде всего, задают тон. Мы уже многое потеряли из-за этого, многое из естественного такта наших предков, многое из их скромности. Мы стали громкими и самонадеянными. Мы верим, что все, можем «сделать». Вошедшая в поговорку молчаливость Мольтке — никак не похоже, что она еще сейчас служит для многих образцом.

Если мы вторгаемся сюда только для того, чтобы выполнить лучшую работу, чтобы создать «порядок», как мы его понимаем, тогда мы неправильно выбрали нашу цель. Тогда мы повторяем ошибки тех, кто уехал на ту сторону Атлантики. Они осваивали новую страну только их работой, их хозяйством, их деньгами. Только в этом они превосходили краснокожих. Они привезли с собой через океан свои знания, свою сноровку и свою корысть, но вежливость сердца — и только она является культурой — вряд ли была в их багаже. «Мы, туземцы, все же — лучшие люди!» — это было еще самое мягкое, что срывалось с губ индейцев, сравнивавших себя с белыми. Лишь бы никто тут не мог когда-либо сказать что-то подобное о нас!

Сотнями тысяч текли они к нам, не в последнюю очередь и потому, что «не хлебом единым жив человек». Если мы им сейчас не дадим того, что они ожидают они все снова отвергнут нас. Они там уже говорят о русской родине, а не о мировом пролетариате, а вместо мировой революции снова вспоминают «святую землю отечества»! Уже снова они обхаживают то, чему уже давно не позволялось быть для них. Выбросить за борт все благоговение — такова же была суть их просвещения; так поступали сначала по отношению ко всему вечному, всему недоказуемому, но также и всему высокому, сохраненному, пережитому в самой глубине души.

Вокруг священного трепета Канта перед «звездным небом над головой и нравственным законом внутри нас» мнения расходятся. Оно стоит в начале всей культуры. Если бы у нас ничего этого больше не было, ничего больше для чего-то в этом мире — я не знал бы, за что мы еще боремся. Кто не хочет склоняться ни перед чем — это я слышал однажды — не может долго нести груз самого себя. Человек без благоговения никогда не справится с собой. Он всегда будет в бегах от самого себя.

— Ибо Твое есть Царство, и сила, и слава во веки! — прервал молодой всадник на пегой лошади. — Ребенком я во всей этой молитве любил только одно это предложение. Оно озаряло все светом подобно фанфаре. Скачем ли мы тут ради этого Царства? Не каждый, кто выступает на бой против мрака, скачет к свету, не каждый, кто выезжает бороться против дьявола, борется за Бога. Мы не можем добиться этого Царства упорством. Мы можем только либо выполнить порученное нам, либо потерпеть неудачу.