Верховный король

Тарен глянул на нее с тревогой. Девушка распласталась под плащом и не шевелилась. Глаза ее были полузакрыты, а полудремотный голос шел словно бы откуда-то изнутри.

— Ох, как тепло! — продолжала она, еле шевеля губа ми.— Какое прекрасное стеганое одеяло на гусином пуху! Как странно, мне приснилось, что все мы попали и ужасную метель. Какой неприятный сон! Или я все еще сплю? А, какая разница! Когда я проснусь, все уже кончится...

Тарен испуганно наклонился к Эйлонви и стал довольно грубо трясти ее.

— Не спи! — кричал он.— Если ты уснешь, то встретишь свою смерть! И вовсе не во сне!

Эйлонви не отвечала. Она лишь отвернулась и закрыла глаза. Гурджи, свернувшийся у нее под боком, уже спал крепким сном и добудиться его было невозможно. Тарен и сам чувствовал, как дремота накатывается на него и сковывает, окуная в блаженство предсмертного покоя.

— Костер,— выдохнул он,— Мы должны развести костер.

— Из чего? —резко спросил Доли,—В Этом диком месте среди камней не найдешь ни одной веточки. Что ты собираешься жечь? Наши башмаки? Наши плащи? Тогда мы уж наверняка окоченеем.— Он опять стал видимым.— Если уж мне суждено замерзнуть, то по крайней мере я избавлюсь от этих ужасных шершней и ос, разрывающих мне уши своим жалящим жужжанием!

Ффлевддур, молчавший до сих пор, поднялся и снял с плеча арфу. Заметив его движение, Доли просто задохнулся от ярости.

— Что? — вскричал он,— Собираешься сейчас пиликать на своей арфе? Друг мой, да у тебя уже мозги заморозились и превратились в глупую ледышку!

— На этот раз ее мелодия согреет и тебя,— загадочно пробормотал Ффлевддур.

Тарен с трудом подвинулся к барду.

— Ффлевддур, что это ты задумал?

Бард не ответил. Он долго и пристально смотрел на свою арфу, нежно трогал струны, гладил крутые изгибы ее полированных боков. И вдруг резким движением поднял арфу над головой и с размаху разбил ее о колено.

Тарен, казалось, одновременно с треском раскалывающегося дерева издал протяжный вопль ужаса. Арфа рассыпалась на куски, струны разорвались с нестройным жалобным аккордом. Неровные осколки упали к ногам барда.

— Сожги ее,— сказал он.— Это хорошо выдержанное дерево.

Тарен схватил барда за плечо.

— Что ты наделал? — всхлипнул он,— Доблестный, глупый Ффлевддур Пламенный! Ты сломал свою арфу ради минутного тепла. Нам нужен большой костер. Разве эта жалкая кучка щепочек даст его?

Доли тем не менее быстро достал из мешка кремень и высек искру на горстку деревянных обломков. Сухое дерево вспыхнуло мгновенно, и необыкновенный жар вдруг пыхнул в оледеневшие лица замерзших путников. Тарен с изумлением смотрел на высокие языки пламени. Казалось, крохотные обломки дерева не сгорали, хотя костер разгорался все сильнее, а пламя просто бушевало. Гурджи зашевелился и поднял голову. Зубы его перестали стучать, и цвет жизни постепенно возвращался к его побелевшему от мороза лицу. Эйлонви тоже села и с недоумением огляделась вокруг, будто пробудилась от глубокого сна. Мгновенно она поняла, что сгорает в костре, и глаза ее наполнились слезами.

— Не жалей ни о чем,— поспешно воскликнул бард.— Сказать по чести, я рад, что избавился от нее. Никогда не мог я по-настоящему играть на этой арфе. Она лишь оттягивала мне плечо и была тяжелой ношей, не более того. Клянусь Великим Белином, я чувствую себя сейчас легко, будто превратился в невесомое перышко! Поверь мне, я никогда и не собирался становиться бардом. Так что все к лучшему.

В глубине пламени вдруг скрючились и с последним звоном расщепились витые струны. Пучок белых искр взлетел в воздух.

— Но она отвратительно дымит,— проворчал Ффлевддур, хотя огонь горел ясно и чисто.— Мне разъело глаза, и слезы просто льются потоком!

Пламя теперь охватило каждый кусочек дерева. Струны раскалились и извивались в огне. И вдруг в самой его сердцевине возникла мелодия. Она становилась все явственнее и громче и волнами лилась в застывший воздух, словно бы согревая и приводя его в движение. Теплое марево разлилось над костром, а эхо мелодии уже отражалось эхом среди утесов. Умирая, арфа, казалось, отдает все мелодии, которые таились в ней, все спетые и не спетые бардом песни. И звук переливался и мерцал, как играющее в костре пламя.

Всю ночь пела сгорающая арфа, и ее мелодии были мелодиями радости и печали, любви и разлуки, мужества и неизбывной тоски по утраченному. Огонь не уменьшался, и мало-помалу силы вливались в оттаивающие тела путников и жизнь возвращалась к ним. И, когда мелодичные звуки взвивались ввысь, прилетал с юга мягкий ветер, раздвигающий завесу снега и наполняющий окрестные холмы и скалы живительным теплом. Только к рассвету пламя постепенно истаяло, куски дерева превратились в мерцающие угольки и голос арфы умолк. Метель улеглась, утесы, осыпанные снегом, сверкали в лучах восходящего солнца.