Вернись и возьми

Возвращаясь в ординаторскую, я слышу, как из больничного репродуктора — по логике все того же голливудского монтажа — доносится шкатулочная мелодия колыбельной: это значит, что на пятом этаже, в отделении акушерства и гинекологии, только что родился ребенок.

8.

После дежурства я, как обычно, зашел в «Эдуому», держа наготове радостное «этэ сэйн», но уже в дверях понял, что сегодня никакого этэсэйна не будет: Энтони с носорожьим видом промчался мимо меня, оставив Нану обескураженно сидеть за столиком.

— Какая муха его укусила?

— Энтони сделал мне предложение, — с расстановкой сказала Нана.

— О-го… Судя по его виду и по отсутствию кольца, ты ему отказала.

— Какое кольцо? О чем ты говоришь? У нас это не принято. Но вывод правильный.

— А я и не знал, что у вас с ним… отношения.

— Отношения исключительно дружеские. Просто одиноко ему, вот и все. Энтони нужен человек, который будет его слушать и вытаскивать из депрессий.

— Его можно понять.

— Конечно, можно. Мне нужно то же самое. Следовательно, мы друг другу не пара. Примерно это я ему и сказала.

— И что он?

— Попросил, чтобы я старалась не попадаться ему на глаза.

— Может, отойдет?

— Не думаю. Нигерийским мужчинам отходчивость не свойственна. Оно и к лучшему. Мне здесь в любом случае пора закругляться. Особенно после истории с артеренолом.

— Что за история с артеренолом?

— А я разве тебе не рассказывала? Это еще на прошлой неделе случилось. Я отлучилась на пять минут в медсестерскую, а когда вернулась, увидела, что у моего пациента вместо ванкомицина висит капельница с артеренолом.

— То есть кто-то ошибся?

— Ошибиться в данном случае могла только я. Но я этого не делала.

— Ты шутишь.

— Зачем мне шутить? Если бы я не заметила, был бы «код 99».

— Кто же мог такое сделать?

— Уж не знаю кто. Доказательств у меня нет.

— А подозрения?

— Недоброжелатели всегда найдутся, а уж среди медсестер особенно.

— Ты Энтони все это рассказывала?

— Боже упаси. Он бы, чего доброго, взялся, как он это любит, вывести злодеев на чистую воду. И сделал бы только хуже. Не надо мне никаких разбирательств. Надо просто собрать вещи и тихо уйти. Попрошу в агентстве, чтобы меня досрочно перевели. Кажется, это можно. Будешь навещать меня в Аризоне, или куда там меня теперь пошлют.

— Ты что, правда решила уехать?

— «…И пришло разрушение»[28]. Нам, африканцам, не привыкать. Я, кстати, так и не спросила: почему тебя так тянет в Африку?

— В Африку?..

— В Африку, в Африку. Туда, где негры живут. Что с тобой?

— Не знаю, по привычке, наверное.

— Что — по привычке?

— В Африку тянет по привычке. У меня это идея-фикс еще с первого курса мединститута.

— А тогда почему тянуло?

— Жажда экзотики, юношеский максимализм.

— Ну-ну.

— Не знаю я, Нана, почему меня постоянно куда-то тянет. То есть знаю, наверное. Я ведь эмигрантское отродье, в Америке русский, в России американец. Человеку, который не здесь и не там, надо ехать в Африку. Преодолеть закон исключенного третьего.

— Понимаю: санкофа.

— Что?

— Сан-ко-фа. Как бы ты это перевел?

— Вернуться, чтобы взять… Вернуться, чтобы что-то взять.

— Правильно. Санкофа — это из адинкра, из наших символов. Я вот тоже всю жизнь живу, как будто это все — так, на время, а в один прекрасный день я все брошу и благополучно вернусь домой. Хотя где этот дом, я понятия не имею. Надо, мне кажется, сменить установку. Пожить без костылей. Тогда никакая Африка не понадобится… Но в Гану ты все равно поезжай, тебе там понравится. Вон ты уже как на чви болтать начал — зря, что ли, старался?

Через неделю она уехала. За день до ее отъезда я договорился с Маоли, и мы устроили отвальную. Супруги Онипа, как всегда, приготовили пир на весь мир, но праздник получился на тройку — много случайного народу, какое-то машинальное и бессмысленное оживление, всё не так. Дружба с Энтони угасла сама собой. В больнице мы пересекались редко. Периодически созванивались, вкратце сожалели, что давно не виделись, давно пора наверстать, но на этой неделе никак, может быть, на следующей, в общем, держим связь… Нана присылала из Аризоны письма, которые подписывала «Nochka», пытаясь воспроизвести запомненное со слуха русифицированное обращение. Не «Ночка», а «Наночка»! «Nochka» means «Little night». Little night? That’s even better.