Вернись и возьми

…Два года — достаточный срок для того, чтобы лакуны воспоминаний заполнились вымыслом; теперь можно убедить себя в чем угодно. Иногда вымысел принимает форму ностальгии по красочным трущобам Бриджпорта и Эльмины, где мне открылось новое жизненное пространство и где я вряд ли когда-нибудь окажусь снова. «Присаживайся, — говорит сосед-гвинеец, когда мы проходим в его гостиную, где нет ни диванов, ни стульев. — Чувствуй себя как дома». И я чувствую. Его домашний уют целиком состоит из знакомых запахов: пахнет пальмовым маслом, ореховым супом, дымом курительных палочек. Разве что запахи детства — подгоревших оладий из школьной столовки или весеннего сквозняка в старом подъезде — могли бы вызвать столь же отчетливое узнавание. «Клянусь, в прошлой жизни ты был африканцем», — подтрунивал в свое время мой друг Энтони Оникепе. В прошлой жизни я был ребенком, жил около станции метро «Полежаевская». Хотя какая разница, где и когда? Ничего, никого. А знакомые запахи все еще держатся в воздухе, и любая прошлая жизнь то и дело напоминает о том, что ее больше нет и уже никогда не будет.

2010–2012

Переводы из поэзии ашанти-чви

Травелог сродни искусству акына, т. е. в каком-то смысле ближе к стихам, чем к полноценной прозе. Африканские пейзажи и ритмы располагают к стихотворному изложению. «Что вижу, о том пою». Принято считать, что вся «дикарская» поэзия построена по этому нехитрому принципу. Не знаю, как обстоят дела с поэзией папуасов или малых народов Сибири; с африканской — точно не так. При переводе на русский с языка ашанти-чви современная ганская поэзия может выглядеть, например, так[145]:

Из Квези Брю

Когда вчера под окнами прошел
и вышел в ночь, в разметанные звезды,
в сгруди́вшиеся шорохи окраин,
в разгар затменья, в шепоты и стоны
деторожденья, всё не мог понять,
откуда шум доносится — все двери
распахнуты, похожи друг на друга.

Три человека вышли из дверей,
и, бросив «ну, увидимся», «до встречи»,
те двое, что моложе, уступили
дорогу старику, а после сами
пошли своей дорогой. Это были
известные по всей округе воры,
но старец не узнал их: он был слеп.

В погасшем мире скорые прощанья —
обманка для невидящего слуха.
Лишь тишина понятна и сподручна,
как трость слепца — у зрячего в руках.

Разрушенные стены навалились
всем весом разрушения, дыханье
все невозможней, и глаза слезятся
от дыма фитилей. И вот стою
и вижу: здесь край света. Стоит сделать
один шажок — и ощутишь паденье,
нырнешь, как в пропасть,
в собственную тень.

Из Квези Менса

1. Я слушаю

Не показывать левой рукой на собственный дом.
Что бы ни было, говорить: спасибо на том.
Бабушка — у плиты, я жду продолженья
вчерашней сказки. Варится «суп с котом».
Мальчику надо чуточку потерпеть.
Надо расти, над учебниками корпеть.
Кашу из ямса сварят ко дню рожденья.
Бабушка у плиты начинает петь.
В песенке той паутину плетет паук,
внук постигает темноты точных наук,
быстро растет, ожидает вознагражденья.
Дерево уква — сломанной ветки звук.

2. Голод