Вернись и возьми

— Пока я не попал в Америку, даже представить себе не мог, что такое бывает, — неистовствовал Аманкона. — В Гане люди толпами подыхают от инфекций, так ни разу и не побывав у врача. А тут — болей не хочу. Всё есть — и лекарства, и оборудование. Приходишь в травмпункт, говоришь, мол, живот болит, и тебя сразу кладут в стационар. Кормят, поят… И что? Вместо того чтобы жить как следует, они торчат на морфии, выклянчивают его, валяются всю жизнь в больнице, лишь бы кайф поймать. Мерзость.

— Ну, медики, положим, тоже не без вины, — рассудил мудрый Кларк. — Как ты правильно сказал, дядя Йау, если больной в Америке жалуется на боль, его первым делом сажают на морфий. Это, кстати, к нашему предыдущему разговору, — Кларк повернулся ко мне. — В Европе такого никогда бы не допустили…

— А я и не говорю, что виноваты только пациенты. Виноваты врачи, которые с ними миндальничают. А еще больше виновато судопроизводство, которым нас все время запугивают. Дело в системе. И в тех, кто ею управляет. Заговор, он и есть заговор.

— Какой заговор? Еврейский? — Я уже слышал от кого-то из ординаторов, что Аманкона одержим теорией еврейского заговора, но для собственного удобства решил, что это шутка.

— Я ничего не говорил. Но ведь все всё понимают…

— Осторожно. Алекс-то, по-твоему, кто? — предостерег его старший товарищ.

— Ну и хорошо, — моментально нашелся Аманкона. — По крайней мере, если будет необходимо, ты всегда сможешь воспользоваться поддержкой тех, кто наверху.

— Пользуюсь, Йау, только и делаю, что пользуюсь их поддержкой. Катаюсь как сыр в масле.

— Да ладно, что ты. Евреи, не евреи — какая разница? Я ведь не об этом. Я о том, что они там наверху — кто бы они ни были — решают наши судьбы.

— Ампа! Когда дерутся слоны, больше всех страдает трава… — затянул свое дядюшка Джимми.

— Да, но евреи — все-таки слоны.

Назойливое повторение прозвучавшей пять минут назад пословицы окончательно вывело меня из равновесия:

— Евреи всегда наверху. И носы у них — как хоботы.

Аманкона натужно улыбнулся:

— Друг мой, когда ты соберешься в Гану, обязательно дай мне знать. Я тебя свяжу со своими, приедешь как к себе домой. Тебе у нас понравится.

— Да я и не сомневаюсь, что мне понравится в Африке… Жаль только, евреи ее колонизировали и разрушили традиционный уклад жизни.

— Пойду-ка я проведаю своих пациентов, — вздохнул Кларк. — Нам не за то платят, чтобы мы весь вечер в ординаторской лясы точили.

Мы вышли в коридор.

— Зря ты с ним так. С Аманконой ссориться глупо. Он у нас большой человек, ога, как говорят нигерийцы.

— И что мне теперь, молчать? Мне с ним детей не крестить, через полгода меня в этом госпитале уже не будет.

— Все равно не стоило его обижать. Ты ведь, наверное, не знаешь, что он не только врач, он еще и священник. Перед тем как поступить в мединститут, он окончил семинарию.

— Да плевал я на вашу… — Поймав его предупреждающий взгляд, я осекся. Действительно ведь наплевать.

До конца дежурства — три часа, даже меньше. Скоро можно будет идти домой. Покурить и спать. «Докета сэ менкода сеисие ара»[25]. Из-под прохудившегося покрова предутренней темноты клочьями лезет грязноватая подкладка сугробов. Два окна на шестом этаже соседнего здания поочередно вспыхивают сиреневым отсветом телеэкранов, как глаза чащобного чудища из шизофренических сказок Амоса Тутуолы. Эти сказки подсунул мне Энтони для ознакомления с фольклором йоруба. Я сделал над собой усилие и прочел их за один вечер — примерно так же, как из уважения к хозяйке проглатывают несъедобную пищу. Одно место, впрочем, запомнилось: то, где главный герой, отправившийся в Город мертвых, чтобы повидать своего покойного брата, прибывает наконец в пункт назначения и встречается с тем, кого искал. Оказывается, что покойник, бывший при жизни священником, ведет службу и здесь, продолжая вселять в души прихожан надежду на жизнь после смерти.