Вернись и возьми

Сам Квези жаловался разве что на недостаток медикаментов и неискоренимость африканских поверий («Моим пациентам кажется, что, если человек попал в больницу, значит, ему конец. Поэтому они никогда не обращаются за помощью вовремя, и в результате их дурацкая примета всегда сбывается…»). Разговоры о том, насколько тяжело приходится ему и его семье, моментально и безоговорочно пресекались. У них в доме говорили об американской политике, о ситуации на Ближнем Востоке, о футболе — словом, о чем угодно, кроме изнурительной неустроенности их собственной жизни. Будучи привержен ганским традициям фанатичного гостеприимства, Квези стремился заполнить мои приезды «культурной программой» и не на шутку обижался, когда я предлагал хотя бы частично покрыть стоимость театральных билетов или счет в ресторане, который явно был ему не по карману. Мне становилось не по себе от этого бессребреничества, и я предпочитал по возможности гостить у Теодора и Арабы Нкетсия, потомков верховного вождя фантсе, живших в колониальном особняке с целым штатом прислуги. Те были не менее гостеприимны, но хотя бы могли себе это позволить.

После примелькавшейся нищеты, деревенской и городской, мир Нкетсия представал неправдоподобным вымыслом. Это была Аккра белокаменных зданий за бетонными оградами, ухоженных садиков, взлелеянных цветников, закрытых клубов и частных школ с видами на университеты Америки и Европы. Наряду с коренной элитой здесь обитали приезжие, от фармацевтического магната из Германии до хипповатой Эми Зиммерн, выписанной из Калифорнии в качестве гувернантки. «В Гане можно жить, — говорила Эми, отправляя в рот круассан. — В каком-то смысле белому человеку, если он знает, чего хочет, легче добиться своего здесь, чем у себя дома. Здесь тебе никто не будет вставлять палки в колеса…» Может быть, она, как и я, ни разу не гуляла по городу, и может быть, у нее были на то причины.

По Аккре вообще не особенно гуляют, хотя здесь есть свой парк, есть несколько обязательных достопримечательностей. Но выходца из Раши не интересовал очередной музей Революции — тем более что и времени на его посещение не оставалось из-за плотного социального графика. Дело в том, что Одоква, старшая сестра Наны, только и делала, что таскала меня с собой на светские рауты, где знакомила с бесчисленными бывшими одноклассниками, ныне преуспевающими и строящими грандиозные планы. Все они занимались бизнесом и все как один метили в политики. Лидеры нового поколения: образованные, предприимчивые, владеющие несколькими языками. Африканцам языки даются легче, чем европейцам. Видимо, это связано с навыком, приобретенным в раннем возрасте. Племена, живущие бок о бок, говорят на совершенно разных наречиях, и средний африканец с детства владеет четырьмя, а то и пятью языками.

Как и следовало ожидать, встречи одноклассников Одоквы оказались копией западных корпоративных вечеринок, где принято посасывать коктейли и устанавливать полезные связи, — с той разницей, что после трех-четырех часов, отведенных на деловое общение, гости здесь не расходятся по домам, а переходят к танцевальной части программы и отплясывают до глубокой ночи.

Журфиксы, устраиваемые родителями Наны, были иного толка. Сюда приходили люди заслуженные: бывший представитель Ганы в ООН, ганский посол в США, профессор африканской истории из Нигерии. Приходили и другие, менее именитые, но более разодетые; Одоква заглазно называла их буга-буга[117]. Заслуженные гости приходили больше поесть, чем потанцевать. Рано или поздно все разговоры сворачивали в сторону религии. «Сядь поближе, — говорил мистер Нкетсия, обращаясь к нигерийскому профессору, — поделимся опытом, сверим карты…» И нигериец начинал длинный рассказ о том, как за свою активистскую деятельность студенческих лет был внесен в черный список ЦРУ, о чем случайно узнал по прибытии в Штаты. И как обратился к Всевышнему и постился три дня. И на той же неделе в вашингтонском подвале случился пожар, и сгорела папка с проклятым списком. «Йеде Ньяме асэ»[118], — отзывался хозяин, и сидящие за столом хором произносили молитву.