Вернись в дом свой

Он говорил, и для Майдана не осталось сомнений в том, что Вечирко предварительно согласовал свое выступление с кем-нибудь из членов техсовета, а возможно, кое-где и повыше. Очевидно, то же самое почувствовали и люди, сидящие в зале, несколько человек невольно втянули головы в плечи, пригнулись. Донат Прохорович, и не только он один, растерянно моргал глазами, припоминая свои последние работы, томясь душой: а что, если кто-то и по нему вот так же пройдется! Ирша вздрогнул, будто его ударила слепая пуля, сплетя пальцы, он нервно зажал их между коленями так, что побелели суставы. Пуля ударила в него, уже лежачего.

— Это черт знает что такое! — возмутился Тищенко.

— Ты не можешь поспокойнее? — все еще раздумывая, сказал Майдан.

Вечирко сошел с трибуны. Неторопливо, всем своим видом показывая, что он выполнил долг и уверен в своей правоте.

Серьезность ситуации стала очевидной для всех. Тищенко сам сказал, что опекал, контролировал проект Ирши, сейчас ему было самое время отказаться от своих слов, иначе дело могло принять для него плохой оборот.

— Меня поражает такой взгляд на проект, — сказал Тищенко. — Ирше удалось соединить рациональную организацию пространства и гармонию. Старыми методами этого достигнуть невозможно. По этим сооружениям люди когда-нибудь будут судить о нас с вами, о нашей эпохе. Наше время — время красивых людей, и красивым у нас должно быть все!

— Совершенно верно. Однако красота и гармония не за счет разбазаривания государственных средств, нарушения режима экономии, — вставил свое слово Бас. — Сейчас неважно, как посмотрят на нас те, кто будут жить через сто лет. Мы их не знаем, они нас не будут знать!

— Таких станций построено немало. Ирша мог бы воспользоваться имеющимся опытом, — поддержал Баса Ракушка, пожилой архитектор с жиденькими седоватыми волосами, торчащими во все стороны.

— Архитектурная, инженерная мысль не стоит на месте, — сказал Тищенко. — Нужно искать новые формы, новые пространственные решения. Вы посмотрите, как удобна внутренняя планировка, какой красивый архитектурный объем. Эта станция — просто чудо!

— Прошу тебя, не горячись, — остановил его Майдан. Очевидно, он уже принял решение. — Конечно, мы разберемся, — решительно положил на стол руку. — Но безоглядно поддерживать автора проекта я бы тебе, Василий Васильевич, не советовал… Тут есть известная сложность. А может, и линия… Но прежде всего — выводы комиссии.

По залу словно пронесся ураган. Высказаться спешили все: одни — чтобы не отстать, чтобы тот же Вечирко или Бас не обвинили их в том, что они подпевали Ирше, другие и в самом деле видели «линию», третьи возражали им, защищали Иршу, его проект, защищали Василия Васильевича, и не столько его самого, сколько направление, которое культивировалось им, — новизны, поиска. Майдан опять пустил заседание на самотек, видимо, имел свой расчет. Высказалось человек восемь, потом упала тишина, — настал опасный перепад, атмосфера так накалилась в этой тишине, что отчетливо слышалось дыхание соседа. Каждый знал: как бы там ни объясняли, а против обвинения, сформулированного Вечирко, защититься трудно. Защищая, становишься соучастником. Решение могло быть только однозначным.

И тогда поднял руку Огиенко.

— Разрешите мне. — Он встал резко и новый серый в полоску пиджак одернул, словно военную гимнастерку.

В зале было немало людей, которые до недавнего времени приходили сюда в гимнастерках и кителях, — в них они вернулись с фронта, в них окончили институты, еще и до сих пор сохраняли военную выправку и привычки. Цепкие, упрямые, они трудно поднимались вверх, были честными и дружными, их уважали и боялись.

Огиенко застал войну уже на последнем этапе — в Германии, потом проехал пол-Европы, через всю Азию на Дальний Восток, но пока доехал, война и там окончилась. Потом два года служил в пограничных войсках, год назад окончил вуз, пришел в проектный институт. Его руки сами по себе падали на пояс, чтобы поправить широкий солдатский ремень, который он снял два месяца назад. Прошел все ступени послевоенной науки — трудной, потому что на войне забылось все, что знал, науки голодной, суровой. Спал на голых досках, укрывшись шинелью разгружал дрова на станции «Киев-Товарный», учился в третью смену — не было помещения, по нескольку дней перед стипендией держался на хамсе да на помидорах. Были такие, что не выдерживали, возвращались в районы финагентами, прорабами, бригадирами, оставались только стойкие. Огиенко из дому не получал ни копейки, но учился только на «отлично», и при распределении на него подали запросы многие институты Киева.

— Я с места, — сказал он. — Думаю, нам не следует спешить с выводами. Надо отложить дело. Заявление Вечирко не входит в компетенцию техсовета. Считаю, этим должен заняться партком.

Майдан поднялся из-за стола, высокий, сухощавый, слегка сутулый, было видно, что он устал. Пиджак на его худых плечах висел как на вешалке.