Верное сердце

Но Персиц как будто угадал его думы, протискался к нему из вагона и стал рядом.

Настроение у него тоже, видимо, изменилось.

Через некоторое время он проговорил виновато:

— Нам здесь выходить.

Ирина Сурмонина приняла их, на Гришин взгляд, невежливо: полулежа на кушетке и даже не приподнявшись гостям навстречу.

Это была полная блондинка с серыми, слегка выпуклыми глазами и с белым, очень белым, молочного цвета лицом. А больше ничего особенного в ней не замечалось.

Гришу удивил ее наряд: не платье, а какое-то одеяние, необычайно широкое, затканное золотистыми лилиями, подпоясанное шелковым шнуром с кистями; кажется, такая одежда носила название хитона.

Удивительной ему показалась и манера Ирины Сурмониной здороваться — она протянула ему левую руку, хотя правая у ней ничем не была занята. На всякий случай он тоже подал ей левую руку.

Самуил сразу же забегал по комнате, начал говорить о своих замыслах, о поэме, голос у него звучал глухо — это всегда с ним бывало, когда он волновался.

Не слушая его, Сурмонина пристально разглядывала Гришу.

Смутить его хотела, что ли?

От одной этой мысли он сразу ожесточился и почувствовал, что привычная застенчивость, которую ему так старательно приходилось скрывать от постороннего глаза, исчезла бесследно.

Он огляделся по сторонам, куда бы сесть. Вместо обыкновенных, человеческих стульев здесь стояли какие-то мягкие табуреточки, крытые полосатым шелком. На одну из них он и уселся, не дожидаясь приглашения; Самуил при этом страдальчески поморщился.

Прямо перед Гришей висел портрет мужчины с непреклонным выражением бритого лица. Он узнал в нем известного киноактера Мозжухина.

В углу стояло пианино, на выступе камина белели статуэтки, — судя по всему, квартира была богатая.

Ирина Сурмонина вдруг вскочила с кушетки и весело захлопала в ладоши.

— Да ведь это он! — закричала она со смехом.

— Ириночка, объяснитесь, — озадаченно сказал Персиц, прерванный на полуслове.

— Я глядела, глядела… Он! Кто бы мог подумать? Правда, вы, Сэм, говорили: Шумов Григорий. Но мало ли Шумовых на свете. Вырос-то как! И все такой же сердитый.

— Ириночка, объяснитесь.

— Сейчас, Сэм, умерьте свое любопытство. Что вы меня не узнали, Шумов Григорий, это понятно — наша сестра меняется быстрее, чем ваш брат, — но фамилия-то моя разве ничего вам не говорит?

Поглядев на растерянное Гришино лицо, Сурмонина с хохотом упала на кушетку.

Смех так ее одолел, что она даже слезинку смахнула с ресницы мизинцем.

— А «Затишье»-то неужто забыли? — еле проговорила она, захлебываясь смехом. — Ксению Порфирьевну? Маму мою?

— «Затишье»? — воскликнул Гриша. — Перфильевна!

Какая-то тень мелькнула в выпуклых глазах Сурмониной. Она перестала смеяться:

— В просторечии — Перфильевна. Аксинья. Это вы запомнили. Как же фамилию-то забыли?

— А я никогда ее и не знал. Все, бывало, «Перфильевна» да «Перфильевна».

— Мило!

Ирина Сурмонина закинула руки за голову, глубоко вздохнула:

— Боже мой, как все это живо в моей памяти! Все, ну решительно все помню… И как вы вдвоем с другим мальчишкой, маленьким латышом, пугали нас с сестрой. И как вы сломали нашу игрушку — коня на колесиках…

— …и как нас обоих драли за это.

— И как вас драли.

— Ничего не понимаю! — запротестовал Самуил.

— Подождите, Сэм. У вас, Шумов, в Петербурге никого нет? Вы когда приехали сюда?

— В августе.

— Придется вами заняться. Вы, я вижу, медведь порядочный, но мы вас приручим. Правда, Сэм?

— О, стоит вам только захотеть, Ириночка! Но ради бога, посвятите же меня. Какие-то тайны мадридского двора.

— Никаких тайн. Мы с Шумовым росли по соседству. Потом потеряли из виду друг друга. Впрочем, позвольте-ка! — Она погрозила Грише пальчиком. — Одна тайна мне вспоминается. И оч-чень романическая. И так как это тайна, то вы, Сэм, лучше подите-ка к пианино, сыграйте нам что-нибудь!

— Но…

— Сыграйте!

Самуил обижедно сел за пианино и нехотя стал перебирать клавиши.

— Тайна касается наших предков, — заговорила Сурмонина вполголоса. — Преданья старины глубокой… Сэм, играйте как следует! Не подслушивать! Преданья повествуют о том, как пламенная, возникшая на заре юности и, говорят, взаимная любовь двух наших предков, вашего батюшки и моей мамы, сменилась, по велению судьбы, неугасимой и опять-таки обоюдной ненавистью. Ну чем не роман! Я еще совсем маленькая была, когда — конечно, в отсутствие матери — тайна эта обсуждалась у нас на кухне шепотком, но с большим увлечением, как и полагается обсуждать чужие секреты женщинам… Женщин было четверо: кухарка, горничная и мы с сестрой. А вы разве не слыхали про эту романическую историю?

— Я на вашей кухне не бывал.

— О, какой серьезный! Вы, должно быть, марксист.

— Недостаточно образован для этого.

— Терпеть не могу марксистов! И вообще политику. Сэм, тайны кончились, подите сюда. Как вы в прошлый раз сказали о политике?

— Она удел людей ограниченных.

— Это, положим, не ваше изречение…

— Ириночка!