Верность

Засунув руки в карманы и опустив голову, он шел очень быстро. Оказавшись на месте, сквозь витрину рассмотрел парня за кассой и спину Софии среди толпы посетителей. Повертел телефон в руках – нужно было позвонить маме, чтобы обсудить обед в честь ее дня рождения, и ввести в курс дела коллегу из редакции по поводу сверстанных материалов. Отложив телефон, показался из-за витрины и стал выжидать, когда она его заметит.

Там, где он стоял, кусок брусчатки выбился из ряда, и он каблуком пытался вправить его обратно. За этим занятием его и застала София.

– Я не могу оставить Халиля одного.

– Я на минутку. – Он уставился на ее веснушки. – Мне нужно с тобой поговорить.

– О чем?

– Просто поговорить.

Однако она будто не слышала и без конца вертела ручку.

Он подошел ближе:

– Я прочитал твой рассказ.

– Зачем вы пришли? Зачем вы все сюда приходите?

– Кто это все?

– И потом, мне уже все равно, профессор. Хотя спасибо, что прочитали.

– Может, снова перейдем на ты?

– Мне нужно идти.

– София, – и сделал еще один шаг навстречу, – я поверил каждой строчке.

– Поверил?

– Авария, твоя мама, твои чувства. Хочу сказать, – набрав побольше воздуха, он продолжил: – Ты была настоящей.

– Я просто написала то, что помню.

– Правда в литературе – это именно то, что ты помнишь.

Пожилая женщина лет шестидесяти что-то искала в сумке и уронила на землю кошелек. София наблюдала за тем, как, подобрав его, женщина вошла в кафе.

– Профессор, ваша жена не следила за мной.

Некоторое время они стояли, не проронив ни слова. Университетский гомон опоясал их невидимым кольцом.

– А зачем ты это сказала?

– Не знаю.

Прочистив горло, он спросил:

– А если бы сегодня утром я начал выяснять отношения с женой?

– Ну, всплыла бы старая история.

– Старая история?

– Профессор, мне нужно идти.

Он коснулся ее руки:

– Старая история, говоришь?

– Да, старая история.

– В туалете ничего не было.

– Да?

– И это правда.

– Правда то, что ты помнишь, ведь так?

– А что ты помнишь? Ну, давай!

Она взглянула на него:

– Знаете, в день аварии мы с мамой поехали в церковь, где они с отцом поженились. Это каменная церквушка Пьеве в Сантарканджело-ди-Романья. Место запущенное, внутри деревянный крест, солнечный свет ложится на него красивыми, почти серебряными бликами. Мама призналась, что вспоминает о Пьеве каждый раз, когда грустит. «Значит, сегодня тебе грустно?» – спросила я у мамы за рулем. Она промолчала. Уже какое-то время они с отцом не разговаривали, он спал этажом ниже, в квартире, когда-то принадлежавшей бабушке, а нам досталась квартира наверху. Ее прозвали «женским царством». Однажды вечером, увидев свет, я зашла к ней в комнату, она читала что-то, что отец написал ей когда-то очень давно: одна фраза на салфетке из бара «Филон», в котором они встречались перед работой, когда им было лет по двадцать. Она дала мне ее прочитать: «A te dиg me che t ci bиla!» На диалекте это значит «Ты – красивая, это говорю тебе я!». Знаете, что меня поразило больше всего? Восклицательный знак. Мой отец и восклицательные знаки – вещи несовместимые. Тогда я поняла, что они были счастливы. И в тот день, когда мы направлялись в место, где они поженились, на моих глазах мама в последний раз попыталась все вспомнить. Правда – это то, что мы помним, а мама стала все забывать. Она устала и, откинувшись на сиденье, стала напевать песню Ванони, потом я поняла, что это была «Помада и шоколад». Это последнее, что я помню о маме. Ванони и хриплый мамин голос. Остального не помню. Не помню, как подумала, что стану такой же, не помню, как вцепилась в руль в попытке выровнять машину. Не помню, нарочно ли она не справилась с управлением и выкрутила до предела руль, чтобы покончить раз и навсегда с этой грустью. Это не моя история. Как не моя история и преподаватель, лапавший меня за задницу.

Карло пинал ногой кусок брусчатки, из университета выходили студенты и шли им навстречу. Ему захотелось присесть, он присмотрел ограждение около тротуара. Сел и уставился на концы своих «оксфордов».

– Профессор, мне пора.

Он так и не поднял головы, догадавшись по звуку шагов и хлопнувшей двери, что она ушла.

Андреа провел с отцом в киоске остаток дня, мама отправилась домой пораньше на метро. Вечером Андреа попросил ключи от машины, припаркованной рядом. Когда он включил зажигание, отец забарабанил в стекло:

– Ты там поаккуратнее.

– Скажи маме, что запишешься на прием.

– Я же сказал, хватит об этом.

– Ты все-таки ей скажи, – и помахал рукой на прощание. – Машину верну вечером.

Контрактуры, от которых ему удалось избавить отца, все еще ощущались на кончиках пальцев. Потерев руки, Андреа не спеша вел машину: минут за двадцать пять он наверняка покроет восемь километров, отделявших его от собаки. За рулем он ни о чем не думал, представлял, как направляется к южному выезду из Милана, или в Пьяченцу, или в Парму, или в Тоскану – он никогда еще не ездил дальше Флоренции.