Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли

Барклай, как и многие другие, знал, что, оказавшись в деле при Аустерлице, князь Петр показал себя так, как мало кому из строевых офицеров довелось проявить себя в тот злополучный день. На глазах у Кутузова он собрал отступавшую русскую бригаду под знамя Фанагорийского полка, которое сам высоко держал в руках, и трижды водил бригаду в штыки против корпуса маршала Сульта.

Знал Барклай и то, что Кутузов, представляя царю Волконского к награждению Георгием 3-й степени, сказал: «В Аустерлицком сражении князь Волконский оказал такие достоинства, кои при несчастий более видны, нежели при счастливом сражении. И те достоинства суть благоразумие и хладнокровие».

В июне 1807 года Волконский сопровождал царя в Тильзит, а через год — в Эрфурт.

Однако далее ни Барклай, ни другие генералы ничего не знали о Волконском, ибо государь оставил его при Наполеоне, и, по слухам, французский император был очарован князем не менее, чем здесь, в России, был им пленен император всероссийский.

Петр Михайлович только что вернулся из долгой своей поездки, где он тщательнейшим образом изучал французскую армию и военную систему Наполеона в целом. Особенно же скрупулезно исследовал он структуру и взаимодействие военно-административных органов Франции, вспомогательные органы высшего военного управления и то, как действуют Генеральный штаб и Императорская квартира и в совокупности, и порознь.

По приезде в Петербург написал он обо всем подробнейший доклад государю, а теперь приехал к военному министру, чтобы о том же рассказать и ему, да только не столь официально.

После недавнего возвращения Волконского из Парижа Барклай встретился с ним лишь однажды. Случилось это на одном из балов, куда военный министр и генерал-адъютант обязаны были явиться по долгу службы, но на балу столь многозначительный разговор состояться не мог. И вот теперь Волконский, немного удивляя хозяина кабинета, отправился не к письменному столу, а к небольшому круглому столику, стоявшему в углу кабинета, и занял одно из двух удобных кресел, предназначенных для ведения беседы спокойной и длительной.

— Если позволите, Михаил Богданович, я стану говорить с вами о трех необычайно важных предметах, из которых каждый сам по себе представляет огромную по значимости проблему, а все они в совокупности, дополняя друг друга, являются не менее чем строками из Книги Судеб, начертанными Провидением для Франции и России.

«Недурное начало, — подумал Барклай, — во всяком случае, ко многому обязывающее». И, поудобнее устроившись в кресле, сказал:

— Буду весьма вам обязан, князь, за все, о чем сочтете необходимым поделиться со мною.

— С вашего позволения, рассказ будет достаточно долгим. Я позволю себе сначала открыть вам то, что я называю «феноменом Наполеона», ибо без этого нельзя понять и двух последующих проблем: Великой армии и того, что является связующим механизмом между нею и Наполеоном, — Главного штаба, деятельность которого я изучал особенно внимательно.

— Извольте, князь. — Барклай подчеркнуто вежливо наклонил голову.

— Итак, Наполеон, — сказал Волконский и добавил: — Скажу вам то, о чем не говорил и государю, потому что есть вещи, которые понимаем мы по-разному, а кое-что адъютанту одного государя не пристало говорить о другом государе, тем более когда этот другой — бог Марс.

Таким видят Наполеона его поклонники, обожествляющие своего идола, и, хотим мы этого или не хотим, император для всех солдат его армии и для большинства французов — это Август и Юлий Цезарь в одном лице.

«Э, да ты такой же совершеннейший его панегирист, как и те, коих только что поименовал идолопоклонниками», — подумал Барклай, оставаясь непроницаемым.

Но опытнейший царедворец Волконский тут же почувствовал это и сказал:

— Не скрою, Михаил Богданович, я двойственно отношусь к Наполеону. Как бывший санкюлот он мне ненавистен, но я не могу не признать, что Наполеон — величайший полководец во всей истории, и потому говорю: бог Марс. — Чуть помолчав, Волконский добавил: — Довольно с нас того легкомыслия и зазнайства, которые проявили мы к «Бонапартишке» и кои тут же обернулись для нас Аустерлицем и Фридландом.

«Прейсиш-Эйлау он пропустил, — подумал Барклай. — Интересно, случайно или умышленно, чтоб не напоминать мне о моем ранении?»

А Волконский, кажется поняв и это, сказал:

— Многие из нас знают о Наполеоне лишь кое-что — кто по слухам и рассказам о нем, кто — по собственным впечатлениям. Я же имел честь наблюдать его вблизи десятки раз, а кроме того, с любопытством и даже с ненасытностью собирал все, что только можно, чтобы понять его загадку, его, как я уже сказал, великий феномен. И потому даже сведения о его детстве и юности были предметом моего внимания.

— Охотно разделяю, князь, такой подход к изучению человека, ибо истоки и основы нашего характера находятся в детстве и даже во младенчестве, — ответил Барклай.

— Ну что ж, — улыбнулся Волконский, — коль так, то и позвольте мне начать со дня его рождения.