Верность и терпение

— Мне довелось слышать, — начал свой рассказ Волконский, — что 15 августа 1769 года мать Наполеона, Летиция Бонапарт, находясь накануне родов, пошла в церковь, но, почувствовав схватки, поспешила домой. Едва переступив порог, она упала на ковер и родила будущего императора Франции. Утверждают, что на этом ковре были изображены герои «Илиады» — Гектор и Ахилл, легендарные воины-полубоги, и мальчик появился на свет между ними, точнее, между их изображениями на ковре.

Отцом младенца был корсиканский стряпчий — Карло Буонапарте, которого, впрочем, теперь представляют потомком тосканских нобилей, бежавших еще в четырнадцатом столетии на Корсику из-за политических распрей.

Я спрашивал знающих людей, так ли это, и мне говорили, что отец Бонапарта действительно происходил из аристократического рода, занесенного в Золотую Тревизскую книгу, что гербы рода Бонапартов сохранились на стенах нескольких домов Флоренции, однако, когда спросили однажды о том самого Наполеона, он будто бы ответил: «Мне говорили разное, доказывали, что моими предками были и Юлий Цезарь, и императоры Византии, и несчастный брат-близнец Людовика XIV, известный под прозвищем Железная Маска, но я скажу вам, что моя родословная начинается с апреля девяносто шестого года, когда я впервые разбил австрийцев при Монтенотте».

— Для него это предпочтительнее, — заметил Барклай, — потому что с этого же дня ведут свою родословную и многие его комбатанты, которые еще и сегодня служат в его Старой гвардии, и в Молодой, и во многих полках Великой армии.

— Совершенно с вами согласен, Михаил Богданович, — тут же отозвался князь, — тем более что мать императора — простая корсиканская крестьянка, впрочем, как утверждают, необычайно волевая, трудолюбивая и чадолюбивая. И конечно же солдатам его армии такая мать их главнокомандующего куда больше по душе, чем, например, его жена — дочь австрийского императора и племянница казненной французской королевы.

— Не только солдатам, но и маршалам, князь, — продолжил мысль собеседника Барклай.

Оба они знали, о чем идет речь, ибо Ней был сыном бочара, Ланн — сыном конюха, Мюрат — трактирным половым, Лефевр — крестьянином-землепашцем, Бессьер — морским пехотинцем, а ведь все они были лучшими его командирами, за которыми солдаты шли в любое пекло без страха и сомнения.

Все они стали пэрами Франции, получив свои титулы за победы, одержанные над полководцами всех стран, с которыми сражались, именовались отныне князьями, герцогами и принцами Ауэрштедтскими, Экмюльскими, Данцигскими, Ваграмскими, Невшательскими и прочая, сочетая с титулами прозвища «огнедышащих» и «железных», «героических» и «храбрейших». Но выше их всех стоял «маленький капрал» — император Наполеон, идол солдат и мозг и душа Великой армии.

— И продолжением того, о чем говорил я только что, — сказал Волконский, — является его феномен императора-солдата, который в любой момент может появиться в мундире рядового и будет переправляться через реку в одной лодке с егерями и устанавливать на позиции орудия вместе с канонирами.

Для Наполеона рядовые, унтер-офицеры и офицеры, генералы и маршалы — родные дети и, стало быть, между собою — родные братья: старшие, средние и младшие, однако же, как большинство из них считает, совершенно равноправные в глазах своего отца — солдата и императора.

Я поражался тому, сколь неутомим Наполеон накануне сражения. Он встает раньше всех и не успокаивается до тех пор, пока не обойдет и не осмотрит все — ручьи и овражки, мосты и просеки, ложбины и болотца, дома и сараи, холмики и лощины, тропы и дорожки — словом, все, что называем мы позициями, будь то любимые его позиции — артиллерийские — или же исходные и запасные, промежуточные и отсечные, передовые и ложные.

И, переварив все это у себя в голове, намечает он план предстоящего сражения, любое из которых до сих пор он всегда доводил до победного конца.

Как сие ни прискорбно, однако же нет в мире полководца, способного одолеть его на поле брани, тем более что Великая армия воистину есть сильнейшая из всех.

— Почему же? — неожиданно резко спросил Барклай.

— Да потому хотя бы, Михаил Богданович, что нет пока иных примеров, — ответил Волконский.

— А Эйлау? — возразил Барклай.

— Мне неудобно оспаривать итоги боя при Эйлау, ибо я не был там, а вы — были и потому лучше меня можете судить о том, — уклончиво ответил Волконский.

— Ну а майская неудача Наполеона на Дунае, когда он едва не был разбит? — спросил Барклай, имея в виду совсем недавние события прошлого, 1809 года, во время которых австрийская армия выказала исключительное упорство и храбрость, когда в бою был убит маршал Ланн и французы оказались на волосок от поражения.

— И все же, Михаил Богданович, в конце концов австрийцы были побиты и сдали свою столицу, — настаивал князь.

— Да, в конце концов сдали столицу, — вынужден был согласиться Барклай, ибо тогда сдача столицы считалась неопровержимым аргументом в военном споре, тем более что вслед за тем была подписана и капитуляция, облаченная в форму мирного договора.