Верность месту

Я видела Хенсона ровно пять раз с тех пор, как он купил папино ранчо. Я это знаю, потому что специально для него завела страничку в своем гроссбухе. Я много чего записываю в своем гроссбухе: как часто я переворачивала компост, различные наблюдения за пушистыми дятлами, тот факт, что прошлой весной во всем мире осталось лишь около пяти тысяч гуннисонских шалфейных тетеревов. Эту привычку я переняла у папы, точно так же, как научилась у него разбираться в цифрах и любить печенье «Орео».

Тридцатого октября мы с Хенсоном поздоровались в супермаркете «Сейфуэй». Вместо большой тележки он толкал перед собой маленькую, двухэтажную, и покупал кукурузные хлопья, ванильное мороженое и другие простые, понятные продукты. В канун Рождества он появился в церкви в первый и последний раз. Я могла бы поклясться, что видела, как огоньки свечей отражались от слез на его щеках, когда мы все пели «Тихую ночь», но это неточно. К тому времени как дьяконы снова включили свет в алтаре, Хенсон уже исчез. В канун Нового года он участвовал в общей процессии — гарцевал верхом на лошади, его седло было украшено крошечными белыми мерцающими огоньками, и он приподнял шляпу и улыбнулся мне, когда проезжал мимо.

Два других раза, когда я видела Хенсона, он меня не заметил. Я наблюдала за птицами, хорошо скрытая ивами и кустарником, молчаливая, терпеливая, на примыкающей к западной стороне нашего старого ранчо общественной земле, находящейся в ведении Федерального бюро по управлению землями. Двадцать четвертого марта я видела, как Хенсон режет проволоку на заборе, отделяющем наше ранчо от земли БУЗ. Первого апреля, в День дурака, он сделал это снова примерно в ста ярдах от линии забора. У меня есть фотографии. Я съездила в город и проверила, не взяты ли тамошние пастбища в аренду, но имени Хенсона нигде не было. Земля БУЗ принадлежит всем одновременно и никому конкретно, и выпасать там скот без уплаты пошлин то же самое, что воровать корма. Хуже того, он будет прогонять скот через папин и мой тайный лек[4], где обитает ганнисонский шалфейный тетерев, прямо посреди сезона размножения, что так же плохо для этих птиц, как строительство домов.

* * *

Ганнисонские тетерева так же сильно повлияли на мое становление, как и мой папа. В 2000 году они стали первым новым видом птиц, официально признанным в Соединенных Штатах за более чем сто лет. Мне тогда было двенадцать. О них говорил весь город. Они были частью нашей местности. Частью нашего характера. Что-то в этом роде.

К этому времени я уже выполняла наравне с папой все хозяйственные работы на ранчо, каждый день закаляла свою храбрость, загоняя скот, испытывала свою силу, натягивая проволоку на заборы, проверяла свою выносливость, работая каждый световой час в сутках. По улыбке в глазах папы я понимала, что он мной гордится, и именно так я научилась гордиться собой. В моей памяти постоянно звучит голос папы, он неизменно говорит со мной, потому что всегда это делал:

Хорошая работа, Нора.

Давай продолжай, Нора.

Вот так, девочка, молодец.

Пока мы работали, папа рассказывал истории о своей жизни на ранчо. Про то, как бабушка высасывала яд из змеиного укуса, а дед принимал ванны на Ваунитских горячих источниках. Вспоминал сливочную сладость домашнего мороженого моей матери. Меня утешало, что когда-то у нас с папой были другие родственники. Эти истории позволяли мне винить только время и невезение в исчезновении членов семьи — перестать беспокоиться, что мы одни, потому что с нами что-то не так.

Шалфейные тетерева все это время жили на ранчо, папа просто не знал, да и никто из нас не знал, что эти птицы находятся под угрозой исчезновения. В первый раз я увидела их перед рассветом, когда мы чинили тот забор, рядом с которым я видела Хенсона. Утро было пасмурным, моросил дождь. Солнце взошло, но его не было видно из-за облачного покрова, свет постепенно угасал, а не лился оранжевыми и розовыми потоками из-за горного гребня на востоке. Я слышала их крики, похожие на лопающиеся пузыри — стаккато ударов по воздушным мешкам птиц, видела самцов, напыщенных, мужественных. Они были так горды собой, так полны жизни. Я знала, что стала свидетелем чего-то важного и редкого. Тогда я впервые ощутила смесь эмоций, которые с тех пор всегда вызывали во мне ранимые существа. Благоговейный трепет. Упреждающая печаль утраты. Гнев и негодование по поводу глубокой апатии человечества. Всплески того, что было, наверное, чем-то вроде материнской заботы.

— Мы вернемся завтра, — пообещал папа, — и разобьем здесь лагерь, пока не обнесем этот луг забором. Если мы сможем предотвратить на нем выпас скота, по крайней мере весной, то мы сможем самостоятельно спасти этих птиц. Нам не нужно никому говорить, что они здесь. Мы не нуждаемся в правительственных подачках, чтобы поступить правильно. Нам просто нужно позаботиться о том, что принадлежат всем нам.