Вернуть Онегина

Засохли прицветники с чашечками, на три четверти или полностью рассеченными на пять гладких либо опушённых эллиптических или линейно-ланцетных реснитчатых долей, из которых одна недоразвита, две средние вдвое, а пятая втрое короче передних.

Осыпались пыльниковые без чашелистиков цветки с раздельными гнёздами и раскрывающимися пыльниками, отпылали пестичные цветки – голые или с чашечкой из четырех-шести небольших чешуек, с цельными или двунадрезными столбиками с головчато расширенными на конце или на внутренней стороне рыльцами.

Остались в прошлом сочленённые с прямостоячей цветоножкой, сладкие, как спелая слива ягоды с мясистым бледно-розовым покровом и с головчато-расширенным надрезным рыльцем на конце.

Пышные сплоченные пучки типчака, жесткий тимьян, белокровный молочай, желтые пятна заблудившейся люцерны, горько и громко вздыхающая полынь, отпылавший изумрудный горицвет, стрелорукий с синеглазым перископом ирис, долговязые тонкоплечие многоголосые ромашки, нетребовательный мужиковатый подорожник, самодовольный конский щавель, устремленная к небу опушенными стеблями и супротивными листьями вероника, несгибаемый, с колючим взглядом и красными прожилками на теле и руках гренадер-репейник, медовая кашка в пчелином облачении, спешащий на волю ковыль – весь этот ее дивный, переливчатый, задыхающийся мир ныне оцифрован, откалиброван, оскоплен, втиснут в прокрустово ложе “Pantone”, затянут в лощеный глянец и унижен самодовольной офисной суетой.

Убаюканная пульмановским комфортом счастливого супружества с его мудреющей телесной страстью, чьи размашистые шлепающие ухабы незаметно выровняла нежная материнская забота о стареющем муже, она чувствовала себя теперь, словно проспавшая свою станцию пассажирка, которую скорый, лишенный стоп-крана поезд уносил в неуютные, неведомые края все дальше и дальше.

Ее раздражали бессовестные ремесленники, их деловитая возня вокруг жаркого олимпийского огня, их расчетливый и хладнокровный цинизм, превращающий высокую моду в потешное зрелище вроде бразильского карнавала или русской масленицы.

Раздражал пещерный эгоизм молодых, попирающих вкус неразборчивостью, а свободу – развязностью. Еще бы: им известны правила композиции, законы формы и цвета, взаимодействие объема и фактуры, выразительность контраста и подобия, вкрадчивая убедительность нюанса. Им кажется, что они придумали новую игру под названием «дресс-код», а на самом деле они по-прежнему режутся «в дурака», не понимая, что для истинного успеха нужна колода совсем других карт. Ибо то, что вчера было «да», сегодня уже есть «нет», а завтра будет ни да, ни нет.

Да, конечно, модельер может изменить облик человека и наполнить его радостным ожиданием. Но вот что ему не по силам, так это изменить его судьбу. Носите ли вы кринолин или маленькое черное платье, фрак или джинсы – лекала судьбы неизменны и моде неподвластны. А как, скажите, может быть по-другому в мире, где правят любовь и ненависть, белое и черное, а все прочие цвета есть лишь их подголоски?

Таков был нынешний фасон ее мыслей, такова была промежуточная правда ее жизни, чей сужающийся силуэт решительно избавлялся от рельефов, складок, натяжек, слабины, излишков, морщин и заломов молодости. И все же не эти ворчливые горчащие открытия питали ее неуютное одиночество – с ними она так или иначе поладила бы. Другое – безотчетное и повелительное, с некоторых пор беспокоило ее: ей до навязчивости, до зудящей прихоти хотелось знать, чье она воплощение и чью судьбу повторяет!

Дело в том, что в вещих проблесках снов ей привиделось, что все пережитое ею уже случилось с ней – той, прошлой, кринолиновой – раньше. Иначе, зачем напряженным бисером проступают сквозь поры ее сонной души смутные стремления и влечения, похожие на призыв завершить однажды начатое? К чему эти чужие сны с их опережающими возраст фантазиями, старческой рассудительностью и обнесенным розовыми кустами белокаменным домом? Зачем эти пугающие déjà vu, vécu, entendu, baisée, aimée, hainé, эти далекие туманные озарения, смутные приступы сожаления, глухие всплески соучастия и неясные отблески былых грез? Полное впечатление, что тропинка, по которой она движется, уже проложена кем-то другим! Неудивительно, принимая во внимание, что все тропинки ведут в Рим, то бишь, в вечность…

Но хуже всего то, что она точно знает, что будет с ней дальше! А дальше будет несколько лет вдовства, затем сановный брак и вельможное благополучие – со всеми вытекающими из него последствиями, вплоть до бронзового слабоумия. Неужели этому и вправду суждено быть? Какое пошлое продолжение, какой удручающий исход! Не жизнь, а сплошной плагиат!

И вот недавно Алла Сергеевна храбро сказала себе:

«Хватит! Всё дальнейшее будет вершиться только под мою диктовку!»

Она не собирается быть приманкой циничного распорядителя бала. Она отвергнет заготовленные им ходы и введет в игру фигуру, которую от нее не ждут. Она откажется от унизительного продолжения, заставит судьбу принять жертву и выиграет партию. А для этого она вернет на доску… Сашкину ладью!