Вернуть Онегина

Помнится, оставшись одна, она долго стояла у кухонного окна, подставив лицо закату. Судя по разбежавшимся по небу облакам с обожженными боками, солнце угодило в самое их логово. Остывая вместе с небом от жарких Сашкиных поцелуев, она перебирала исступленные заклинания вчерашнего клятвоотступника, и легкое облако улыбки блуждало по ее лицу. «Как хорошо было бы перенести эту розово-сиреневую синеву на шелк и укутаться в нее!» – глядя на закат думала она, не желая думать ни о чем серьезном. Затем вышла на балкон и, обратясь к противоположной стороне Москвы, смотрела оттуда на проступившую в сгущенной синеве бабочкиных крыльев свежую майскую Луну, недоступно парящую над ворчливой, обнаженной до голосовых связок кольцевой дорогой. Вечер, умиротворенный тонким теплым ароматом земли, смолистым духом разрешившихся от бремени почек и заблудившимся запахом далеких костров, будил воспоминания чего-то томительного, радостного и негаснущего.

Она дождалась появления самых первых, самых смелых звезд и забралась с ними в кровать. Бледная полногрудая Луна свесилась над ней. Шум трассы за балконом вытянулся в тонко ноющий канат, куда органично вплетался ранний комариный писк. Кто-то нетерпеливый и влюбленный сверлом мотоцикла пространство пронзил и тянул его за собой до тех пор, пока оно не истончилось, и вот уже сонная нить цвета лунной амальгамы – то медная, то золотая, то серебряная – пошла разматываться вслед ее иллюминированному полету…

Ее медовый лунный месяц начался.

12

Их до обидного скоротечные и как фотовспышки ослепительные встречи составили историю второй волны любовного нашествия.

Теперь, когда ее память избавилась от всего малоценного и из подсобки превратилась в музей, в зале выхинского периода не осталось иных экспонатов, кроме внушительных амфор ненасытного плотского удовольствия, но не той ее похотливой, заурядной, не превосходящей животной степени разновидности, что лишена ответного чувства, а особого, возвышенного, умиленного, молитвенного блаженства, какого она никогда, никогда не испытывала с Колюней. Даже доводя ее до состояния изнемогающей покорности, Колюня всегда оставался рабом. Сашка же в этом смысле был господином, так что если от Колюниного сверла ее трут лишь тлел и дымил, то от Сашкиного вспыхивал жарким пламенем. В том и состоит секрет любви, что объявляя животное совокупление божеским делом, она придает ему несравненный, элитный вкус.

Отдаваясь Сашке до закатившихся зрачков, до неэлегантных звуков, до липкого лобка, до потери личности, она по праву реституции возвращала их ласки, возмещая телу то, чего оно было лишено последние шесть лет. Вернула все, и в первую очередь сок его ягоды – живой, любопытный, густой, с эндоспермом и сладкий, как спелая слива. После первой дегустации она поспешила успокоить его незаслуженную щепетильность, заявив, что ничего подобного у нее без него не было и быть не могло. В свою очередь он горячо заверил ее, что никогда, никогда не целовал жену в средиземноморье. Проверить это было невозможно, но она поверила, поскольку не обнаружила в языке его страсти новых словечек – этаких новоязовских штучек, которым могла бы его научить сладострастная московская жена.

Внимая красноречию его раскаяния и постоянно осаживая его готовность немедленным разводом исправить окаянную ошибку, она выдержала своенравную паузу и объявила, что прощает ему измену, как и все, что у него могло быть с женщинами после нее. О том, что этот грех обернется ему вечным рабством она, естественно, умолчала.

Кто сказал, что миг счастья краток и непрочен? На самом деле, если он и является таковым, то не более и не менее чем миг несчастья. Счастье жадно и ненасытно – отсюда иллюзия его быстротечности. Их вечера пролетали, как один миг, и когда он начинал поглядывать на часы, ее горло перехватывало чувство, похожее на тоску.

Так, значит, все же любовь, Алла Сергеевна, а не жалость? В ответ Алла Сергеевна краснеет и отводит глаза.

«Он взором огненным мне душу возмутил,
Он страсть заглохшую так живо воскресил,
Как будто снова девочкой я стала,
Как будто с ним меня ничто не разлучало!..»

– с сопрановой неловкостью оправдывается со сцены Татьяна.