Вернуться домой

Уже на выходе со стенда я кивком головы показал сотруднице направление на стеклянную стену павильона:

— Мы там будем, на аллейке в тенечке, если что — позовете.

Ответив что-то пожилой француженке, она бросила быстрый взгляд в нужном направлении и подтвердила:

— Хорошо, Евгеньич.

Мы с Николаем вышли на улицу.

Одна из стеклянных стен павильона с вращающейся дверью выходила на большую парковку такси, а другая выводила на тенистую аллейку. Вот туда мы и направились. Вся территория ярмарки, в отличие от множества других, на которых нам доводилось работать, напоминала больше огромный, тенистый и весьма старый парк. Чувствовалось, что за ним очень хорошо следят и ухаживают, но не причесывают и вылизывают, как, например, немецкие парки. Здесь не было видно фигурно подстриженных кустов, шапкообразных крон деревьев. Цветов много, но цветоводы-декораторы так искусно умудрились вписать эти островки в ландшафт, что создавалось впечатление, будто цветы выросли сами по себе, без участия человека. Петляющие по парку тропинки выводят вас к павильонам, перед которыми на информационных стендах можно прочитать, что можно увидеть в этих павильонах. Если вам неинтересно, идете дальше по тенистой аллейке. Кругом — удобные лавочки, урны и фонтанчики с пульсирующей струйкой воды для питья. Никто вас назойливо не призывает посетить то или иное место. Вот именно отсутствие этой казенной, коммерческой атмосферы, так присущей множеству других европейских ярмарок, привлекает парижан и не только. Люди целыми семьями прячутся от огромного шумного города в этом парке, совмещая приятное с полезным. Полезным не только для себя, но и для нас — участников.

Мы выбрали небольшую — всего на два места — лавочку под большим раскидистым каштаном. Это место хорошо просматривалось с нашего стенда, так что если у моих сотрудниц возникнут какие-то проблемы, они быстро смогут меня позвать.

Достали сигареты и закурили. Несколько минут сидели молча. Стряхнув столбик пепла с сигареты, Николай сказал:

— Вот ведь черт, а под рюмку действительно легче продолжать такой разговор.

Я пожал плечами.

— Ты же вроде еще вчера вернулся? Вот вчера можно было и под рюмку, а сегодня — извини, не могу.

— Да, прилетел вчера, но что-то чертовски устал в этот раз от перелета, решил поваляться в кровати.

— Очень большой перелет был?

Николай ничего не ответил. Через небольшую паузу продолжил:

— Валялся и все думал, а нужен ли тебе мой рассказ?

— Мне?! Или…

Он не дал закончить:

— Да ладно тебе. Мне… конечно, мне…

Начал рассказывать:

— Начну издалека. Мои деды и бабки были из Питера. Работали на крупном заводе, кажется, на «Ижоре». В одной семье был сын, а в другой, дочка, на два года моложе мальчишки. Потом началась война. Немцы быстро подходили к Ленинграду, и мужья, отказавшись от брони, ушли на фронт.

О блокаде Ленинграда, думаю, тебе не надо рассказывать?

Я утвердительно кивнул, Николай продолжил:

— На заводе, в бывшем «красном уголке», организовали детский сад для детей работников. Город бомбят, обстреливают, голод, холод, по пустым и не только по пустым квартирам шныряют мародеры, а тут в квартире малый ребенок. Ну, сам понимаешь. С голодухи-то творилось все, что угодно, теперь эти факты уже не скрывают.

Вот в таком детском саду и оказались мои будущие отец и мать. Отцы на фронте, а матери у станков, но хотя бы рядом с детьми. Завод тоже обстреливали и бомбили, но все же матерям легче, спокойней. Понимали, что детей всегда успеют спрятать в бомбоубежище при налете. Когда по льду Ладоги наладили снабжение города, то обратным ходом на Большую землю стали эвакуировать из города в первую очередь детей. Дошла очередь и до заводского детского сада. Детей укутали во все теплое, что только можно было найти. Матери спасали детей, понимая, что дети могут не вынести голода и холода блокады. Ведь никто не мог сказать, сколько она еще продлится и чем закончится.

При ясной погоде Дорога жизни работала только ночью, в это время суток и шли машины с детьми из города. На ночной лед Ладоги детский сад выехал несколькими машинами. В кузове головной «полуторки» были двадцать два ребенка в возрасте от пяти до семи лет и молоденькая семнадцатилетняя нянька — Катя. В кабине с шофером сидела пожилая воспитательница. Ночь была ужасно холодная и вьюжная, снежные смерчи кружили по льду. Порывы ветра хлестали колючим снегом по спинам детей, сбившимся в большую кучку ближе к кабине, где сидела девушка. Двух малышей, маленькую девочку и пацана лет семи, она прижимала к себе. Ребята были одеты хуже остальных детей, и она пыталась их согреть.

Николай встал, потушил сигарету о край урны. Повернулся ко мне.

Все, что я сейчас рассказываю о родителях, сам я узнал от тети Кати — Екатерины Николаевны — когда стал уже взрослым. Она рассказала мне перед самым призывом в армию. Не знаю, почему, но мои родители мне ничего не рассказывали. Видно, боялись, что я ничего не пойму из этого, слишком мал. Когда я остался один, мне исполнилось всего десять лет.