Вернуться к тебе

Мама бросает на меня озадаченный взгляд.

— Застелю его кровать. Могу это сделать, если хочешь, — предлагаю я.

Мама машет рукой:

— Нет, нет. Не надо. Я сама.

И продолжает складывать белье, напевая что-то себе под нос.

А я возвращаюсь наверх, к Перл, с бутылкой колы.

Перл обыскивает мой гардероб. Она любит воровать мою одежду. На подъездной дорожке появляется машина. Перл замирает на месте с моей ношеной фланелевой рубашкой в руках.

Это не абба. Он приехал полчаса назад и выругал меня за то, что я не почистил водосточные канавки.

Сердце у меня бьется часто и резко. Кажется, оно вот-вот пробьет грудную клетку и выскочит наружу.

Я подхожу к окну и высовываюсь наружу.

Только-только стемнело, но я все же разливаю силуэт ярко-зеленого «каприс-классик»[3] Дова. На этой машине я учился вождению. И Боаз тоже — правда, он каким-то образом ухитрялся выглядеть круто за гигантским рулем. Чтобы вписаться на этом драндулете в поворот, нужно было трижды полностью повернуть руль. Пожалуй, теперь, когда я научился водить эту машину, я смог бы и кораблем управлять.

Дову семьдесят шесть лет. У него лицо, похожее на помятый костюм, косматые, буйные седые волосы и бакенбарды. Он так давно с бакенбардами, что они опять вошли в моду. Почти два десятка лет жизни в Штатах никоим образом не смягчили его само собой разумеющуюся израильскую ворчливость. В Дове нет никакой мягкости — ни сглаженных углов, ни закругленных граней. Он похож на грубо сработанного садового гнома.

С тех пор как Боаз ушел воевать добровольцем, Дов стал приезжать к нам ужинать три раза в неделю, если не чаще. Из машины он всегда выходит со сложенным номером «Нью-Йорк таймс» под мышкой, но про войну больше не говорит никогда. Он садится в гостиной на свое любимое место — в красное замшевое кресло — и начинает говорить о добыче нефти в Арктике. Еще о демонстрациях во Франции. Об участке междуштатного шоссе 90, закрытом из-за обрушения эстакады. «Нет, вы верите в эту белиберду? Вот уж срамота, так срамота!» В последнее время он стал на чем свет ругать бейсбольные матчи.

Дов стучит в дверь. Громко.

— Входи, Дов.

Иногда дедушки предпочитают, чтобы их называли по имени. Им кажется, что, если их будут называть дедушками, они будут казаться слишком старыми. Но только не Дов. «Я знаю, что я старый сукин сын, — говорит он. — Поэтому я не желаю, чтобы какой-то мелкий писун называл меня как-то по-другому. Я уж столько лет прожил, что привык к своему имени». Абба тоже называет его Довом. Как мальчик, выросший в Израиле, он не имел возможности называть своего отца «абба». Вот почему сам он решил называться «абба», а не «папа», как все остальные отцы по всей этой стране.

Дов стоит на пороге гостиной.

— Вечер добрый, мисс Перл.

Старик без ума от Перл.

— Привет, Дов!

— Скажи своему дружку, чтобы он постригся.

Мои длинные волосы — тема, от которой Дов, похоже, никогда не устает.

— Леви, постригись, — говорит Перл, пожав плечами.

Я подхожу к Дову и обнимаю его.

— А то выглядишь, как дамочка, — усмехается Дов, несколько раз хорошенько хлопнув меня по спине. Потом отстраняется, разглядывает меня и щиплет за щеку: — Хорошенькая дамочка, правду сказать.

Дов пошел в армию, когда ему было восемнадцать, но он первый скажет вам, что это была совсем не та армия, в какую угодил Боаз. В Израиле все служат в армии. И абба служил. Служила даже моя бабушка. Это происходит там со всеми, кому исполняется восемнадцать. Выбора нет, так что, идя на службу в армию, ты не становишься храбрецом и не сходишь с ума. Это не превращает тебя ни в героя, ни в урода. Это не делает тебя человеком, который стремится кому-то что-то доказать. Это просто-напросто делает тебя таким, как все.

Дов спускается на нижний этаж. Перл собирается домой.

Звонит мой телефон. Могу даже не смотреть — я и так знаю: это Цим. Если Перл стоит передо мной, позвонить может один-единственный человек. Я нажимаю клавишу ответа.

— Йо.

— Йо.

— Уж?

— Уж[4].

— Ух ты! — делает большие глаза Перл. — Как вы, однако, разговорчивы, джентльмены.

— Она у тебя?

Между Цимом и Перл постоянно происходит здоровая конкуренция по поводу того, кто из них мой лучший друг. Очень потешное соревнование, если учесть, каков приз.

— Привет, Ричард!

Перл называет Цима его настоящим именем исключительно ради того, чтобы его подразнить. А Цим дает ей сдачи — он делает вид, будто уверен в том, что с Перл нас связывают занятия сексом. Руку на сердце положа скажу, никакого секса у нас нет.

— Слушайте, я вовсе не хочу вас отвлекать от того, чем вы там вдвоем занимаетесь, но я просто подумал, что Леви стоит об этом узнать. Ко мне после третьего урока подошла — кто бы ты подумал? — красотка Софи Ольсен и спросила, не родственник ли ты того парня, про которого трепался Бауэрс на утреннем собрании.

— Ну и?

— Ну и?! Чувак! Она знает, кто ты такой. И она столько про тебя знает, даже то, что ты со мной дружишь. Я это не к тому говорю, чтобы ты прямо сразу нос задрал, но новость зашибенная. Не каждый день такое услышишь.

С этим не поспоришь.