Вернуться по следам

– Белка, не свинка же. Белая горячка… Крышак ему снесло под утро… Выломился на двор, босой, с двустволкой, патронташами обвешанный, и всех собак положил к чертям их собачьим… А мы все бухие еще, кто спал, кто че, в общем, я как услышал пальбу, подорвался, не пойму – где я, что я? Мужики тоже повскакивали… Но за этим отморозком никто не полез, хоть не робкого десятка люди были… Серьезные там людишки… В общем, пока весь боезапас не расстрелял, мы, как целочки, из ок'oн выглядывали… На этого, – Боря кивнул на Джека, – последний жакан истратил, бедро разворотил… Как понял, что все, – стал прикладом добивать, но этот тоже не вчера родился, верткий… Лапы он ему переломал, понятно дело. Но тут уж мы повыскакивали, скрутили долбоеба, засунули в сугроб охолонуть… А кругом – мрак… Кровища на снегу, мозги разбрызганы… Лаечки – да какие лаечки! – лежат… Один этот ползет, то взвоет, то заскулит… След за ним кровавый, как красное полотенце… Подошел я к нему – добить, чтоб не мучился, а он так голову повернул и смотрит на меня… Глаза белые, льдистые… Смотрит так – за что, мол? – и ползет… Меня как ударило… Ползет… Как я тогда полз… А кругом – трупы товарищей его, один он остался… За что? За что полегли? – Боря заговорил тише, нараспев, словно читал былину, полуприкрыв глаза нижними веками, как больная птица. – Не смог я, взял его на руки, а он тяжелый еще, а я – хромой, еле несу, но несу… Ко мне мужики подбегают, брось, говорят, ты че, Борян, не жилец он… Тут меня заколотило. Уйдите, кричу, уйдите, суки, всех за братана моего порву! Так мне тогда приглючилось, что Джек – братан мой. Мне потом Миха Егоров, знахарь один тамошний, сказал, что, может, так оно и есть, может, это мой зверь… Ну не знаю… Лаечки – они не солдаты… Охотники они, ездовые, но на человека не кидаются, по породе им не положено… Ну че? Выходил я его. Не зря Миха Егоров меня учил… Потом мамке звоню – я каждую неделю звонил, если было откуда, договор у нас с ней такой был, – звоню, значит, а трубку не берет никто… Звоню Натахе, соседке, а она говорит – мамка твоя в больнице… Ну я домой… Братки мне помогли там, деньги на самолет собрали – я ж говорю, люди там хорошие, – чтобы, значит, быстро… Ну и Джека привез… Поначалу, конечно, ему тут совсем погано было, все в дверь скребся, чтобы выпустили на снег спать… А теперь и ничего… Тоскует, понятно… А че делать? Куда его было? Никому мы не нужны, ни на что не годимся, калеки… Ну, ничего. Прорвемся. Прорвемся, Джека. Мамка встанет, увезем ее на Байкал. Хорошо там, просторно. И люди хорошие. Ничего, Джека.

– А хороший кобелек, – сказал Тарас, глядя на Джека. Надо же было что-то сказать.

– Кобелек! Этот Джек – везун, каких мало, вот что я вам скажу. Там они, лаечки, через одного кастраты. Кастрируют их, чтоб не бузили, значит, не отвлекались от дела. А этот при бубенцах своих остался. Производитель, блин…

Мужчины посмотрели на пса с уважением, словно только сейчас у них появился для этого повод, словно история про спасение собачьей жизни ничего не стоила по сравнению с историей спасения собачьих яиц.

До меня же неожиданно дополз страх. К яйцам Джека это не имело отношения. Это был такой совсем детский страх, который выползает из темного, страшного шкафа или из-под кровати, от которого нет спасения. Нельзя спастись, если не знаешь, чего боишься.

Я не знала, что такое война. Я не видела ее даже во сне.

Теперь же у меня перед глазами стояла картина – белый снег, по которому ползет Боря, оставляя кровавый след. Боря с перебитыми ногами.

Я мотнула головой, как лошадь, отгоняя морок. Ричард привстал и залаял на Борю. Федор Сергеевич что-то у меня спросил.

– Ничего, – сказала я, – не буду вам мешать. Я завтра к вам подойду, хорошо?

Я взяла собак на поводки и пошла к дяде Жоре. Хотела опять бросить Ричарда у дерева, но он хрипло, возмущенно залаял.

– Хорошо, пойдем, – сдалась я, и он спокойно дошел до самой лодочной станции – своего кошмара, и только когда я открыла калитку, прижал уши и понурил голову – решил, наверное, что я привела его назад и теперь здесь оставлю.

Я не стала входить, просто запустила Щуку во двор, помахала дяде Жоре рукой, крикнула, что опаздываю, и мы с Ричардом побежали на конюшню.

Впервые пес бежал не рядом, а впереди, натягивая поводок.

Тренировки я не помню.

Ночью я несколько раз просыпалась. Не то чтобы мне снились настоящие кошмары, нет. В моем сне ничего не было – как в пустом, темном, страшном доме.

В конце концов Ричард повернулся ко мне, завалив меня всеми своими лапами, положил подбородок мне на макушку, и я уснула до утра.

Утром же я не торопилась уходить, неспешно пила чай, поджидая, пока проснется дед.

Когда он вышел на кухню, мытый, бритый и сомнительно благоухающий «Шипром», я, выждав для приличия некоторое время, спросила:

– Деда, а скажи, вот те люди, которые на войне в Афганистане, они ведь тоже герои? Как ты?

– Точно так, – сказал дед, неторопливо намазывая на хлеб сыр «Дружба». – Они выполняют свой интернациональный долг.

– А почему же тогда, деда, их никто не чествует, как вас, и все обижают?