Вернувшийся к ответу

– Фильм хоть сейчас можно выпускать на экран. И все же я бы попросил авторов доснять один эпизод. Вы, Аркадий, когда возвращаетесь в Афганистан? – спросил Малик Каюмович, обращаясь к Маркову.

– Еще вчера должен был отбыть, задержался из-за худсовета.

– Ну вот и прекрасно, пойдемте ко мне, я расскажу вам, что бы мне хотелось видеть.

Мнение членов худсовета его интересовало в последнюю очередь, если интересовало вообще.

Директор студии повел сценариста не в рабочий кабинет, а в чайхану. Знаменитую чайхану «Басмачфильма», как обидно прозвали киностудию «Узбекфильм» советские киношники, намекая, что в Ташкенте, кроме фильмов о басмачах, ни хрена больше не снимается. Буфеты, кафешки, ресторанчики и бары есть на любой киностудии мира. Чайхана – только на «Узбекфильме». Большой знаток и любитель национальной кухни, Малик Каюмов лично следил, чтобы в его чайхане работали самые лучшие мастера по приготовлению узбекских блюд.

– Казан с утренним пловом открою через пятнадцать минут, домулло (в переводе с узбекского – «уважаемый учитель». – прим. автора), – почтительно обратился к директору студии повар, едва они заняли место в уютном уголке чайханы. – Пока могу предложить съесть по шампуру шашлыка из свежайшей молодой баранины.

Каюмов вопрошающе взглянул на молодого автора.

– Шашлык я и в Афганистане поем, там его готовят отменно. А вот такого плова, как у вас, Малик Каюмович, нигде нет. Так что не хочу себе аппетит перебивать.

– Согласен, попьем чаю и подождем плов. А пока поделюсь своей идеей, – заявил Малик Каюмович. – Твой фильм начинается с того, как пограничную заставу на рассвете будят выстрелы душманов. Я несколько раз бывал в тех местах и обратил внимание, какой невероятно красивый рассвет над Амударьей. На мой взгляд, нужно доснять коротенький эпизод восхода солнца, а потом – выстрелы. Как переход от мирного дня к войне. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Гениально! – с энтузиазмом отреагировал Марков. К тому времени он, если не полностью, то уж, во всяком случае, в достаточной мере овладел искусством угадывать настроение и даже ход мыслей сильных мира сего, что в проститутской профессии журналиста было не только не лишним, но чаще всего – необходимым. Эпизод, предложенный мэтром кинематографии, ничего гениального в себе не содержал. Всем киношникам было прекрасно известно, что «дед» повернут на всяких там закатах-восходах и его хлебом не корми – дай только воткнуть куда-нибудь в кинокартину вид восходящего, или закатного, солнца. – Только режиссер, Малик Каюмович, уже группу-то распустил, даже не знаю, как теперь быть. И упускать такой эпизод – это картину обеднить, – заныл сценарист.

– Никаких «обеднить», – решительно заявил директор студии. Вдохновленный тем, что его идея нашла столь горячую поддержку сценариста, он готов был административные горы свернуть. – Вся группа тебе, собственно, не нужна, даже звук не нужен. Возьмешь с собой оператора и камеру, вот и все. Мы еще с тобой не успеем плов доесть, а оператор будет готов. Во сколько у тебя самолет на Кабул? Отснимитесь, и оператор сам пленку привезет. У тебя картину кто снимал, Хмара? Ну Николай оператор опытный, и вкус у Хмары отменный, на него можно положиться. А смонтируем без тебя, можешь не беспокоиться, я сам проконтролирую. Надеюсь, ты мне доверяешь… – и Малик Каюмович от души рассмеялся, показывая, как развеселила его собственная шутка.

***

Всякий раз, когда военно-транспортный Ил-76 начинал снижаться над Кабулом, настроение у Маркова портилось. Эта выжженная солнцем грязно-рыжая земля, вечно свинцовое от пыли небо, липкий зной, унылые холмы на горизонте – все наводило на него тоску и уныние.

Первым, кого он увидел у трапа, был собкор советского телевидения в Афганистане Миша Лещинский. Он провожал известного политического обозревателя Александра Каверзнева. Тот пытался забрать у молоденького лейтенантика свой объемистый командировочный портфель.

– Ну что вы, Александр Александрович, – возражал лейтенант. – Мне же совсем не трудно, я вам ваш портфель прямо в самолет занесу. Для меня это честь. Я потом всем рассказывать буду, что живого Каверзнева видел, – и увидев недовольный взгляд знаменитого журналиста, смущенно забормотал: – Ну я в том смысле, что не в телевизоре, а живьем, – и, окончательно смутившись от собственной нелепости, махнул огорченно рукой и полез внутрь огромного самолетного брюха, который в народе был больше известен как «Черный тюльпан». Для Каверзнева этот рейс Ил-76 и дурацкая фраза лейтенантика «живым видел» оказались зловеще пророческими. Через несколько часов он, по неизвестной до сего дня причине, скончался в своей собственной московской квартире.

А в тот день, проводив гостя, Лещинский отозвал Аркадия в сторону и, взяв за локоть, сказал: «Извини, старик, я знаю, что на Востоке гонцам, принесшим дурную весть, отрубали голову, – Михаил грустно усмехнулся. – Но так уж вышло, что мне приходится тебе сообщать: дружок твой, Валера Глезденев, вчера погиб. Полетел на «вертушке» в Кандагар, ну и… Прямым попаданием, никто не уцелел.