Вероятно, дьявол

– Требователен – да, но на самом деле он учил очень простым вещам. Главная вещь, которой я научилась в мастерской – это думать. Поступая, я была уверена, что уже умею это делать. Учёба дала понять, что чаще нам приятнее заниматься чем угодно, отвлекаясь от того, что действительно важно для нашей работы. И часто мы этого даже не замечаем. Учил работать. Он мотивировал сосредоточиться на своём проекте, довести его до законченного состояния, не растерять замысел в процессе работы, и сделать так, чтобы твоя идея стала понятна другим людям.

– Он говорит: «Думать нынче не принято».

– Именно. Поэтому те, кто не согласен с ним, обвиняют его, придумывают про него всякое. Но со мной он никогда не был груб.

– А как ты думаешь, те, кто обвиняет его, врут?

– Не знаю, я думаю, они просто чего-то не поняли… не поняли его Величия.

Она вздрагивает при слове «величие», но придвигается ко мне ближе и смотрит ещё пристальнее.

– Я не понимаю, – говорит она, – ты говоришь «Величие», а другие говорят, что он больной, психопат и садист.

– Они просто слишком серьёзно к себе относятся. Этому он тоже меня научил – относиться проще к своей персоне. Естественно, что некоторым, а на самом деле большинству, в процессе обучения нелегко это принять, и естественно со стороны студента проявлять некоторое сопротивление. Родион Родионович всегда относился к этому с терпением и пониманием.

– Спасибо, что ты это сказала, а то я уже думала, что схожу с ума.

– Почему?

– Потому что все вокруг его обвиняют, – её глаза распахиваются, вперяются мне в лицо.

– Они просто не знают, как ещё можно привлечь к себе внимание, – с хитрой ухмылкой проговариваю я, но умалчиваю, что он может быть богом, лишь мучая других.

В её глазах стоят слёзы благодарности. Вот оно, Величие.

– Я хочу, чтобы было слышно не только тех, кто обвиняет его, но и нас.

– Я тоже, – говорю я. – В этом и дело: мастерская помогла мне осознать, что простые вещи, кажущиеся с первого взгляда сами собой разумеющимися, требуют большей осознанности.

Мне одновременно и нравился, и не нравился этот разговор. Я ценила возможность поговорить о нём с кем-то, открыто им восхищаться, не вызывая подозрений и насмешек. Мы в одной лодке. Втроём. Но всё равно было в разговоре с ней что-то болезненное.

– Тебе подлить кофе? – спрашиваю я.

– Пожалуйста, – говорит она, пододвигая чашку. Я подливаю ей, а потом остатки себе.

– Нужно заботиться друг о друге, – говорит она, глядя в чашку.

Меня уже начало охватывать то глубокое уныние, в котором мне суждено провести ещё много месяцев. И говорить, по всей видимости, было больше не о чем.

– Пожалуй, мне пора идти.

– Где твой плащ? – спрашивает она излишне поспешно.

– Вот он, – я поднимаю брошенный на пол плащ.

– Красивый, – говорит она, рассматривая его, пока я одеваюсь.

Она провожает меня до двери и кричит в направлении комнаты:

– Родион Родионович, Соня уходит.

– Чмоки-чмоки! – доносится в ответ.

– Чмоки-чмоки! – отвечаю я, обнимаю Марианну и ухожу.

На следующий день мы назначили ланч втроём, который, конечно, не состоялся. Я написала в сообщении, что, к сожалению, не смогу.