Вершина Столетова

— Работа — самый раз, — видя, что парень сдается и сразу не соглашается только для виду, только для того, чтобы набить себе цену, уже дружеским тоном говорил Костин. — А то ведь с твоей силой от безделья и зачахнуть недолго. Какие-нибудь камни в почках наживешь — ходи потом по докторам, пей микстуры… Так договорились? — Костин встал. — Нынче полдня думай, а завтра с утра выходи.

Весь этот разговор Михаил слышал, стоя по другую сторону весов. Еще по дороге сюда, около кузницы, он поднял в траве два старых клапана и крутил их в руках: один клапан упал и стукнулся о камень.

— А-а, бригадир, — повернулся на стук Костин и кивнул на парня. — Не знаешь? Наш главный молотобоец. В случае понадобится что сварить или отковать, к нему обращайся, мастер на все руки. Ну а руки сам видишь, — Костин усмехнулся, темно-карие глаза озорно, по-мальчишески заблестели из-под выгоревших белесых бровей.

А парень сначала растерянно взглянул на председателя, затем одернул рубашку, слегка выпятил грудь и важно кашлянул, но заметил метлу и словно поперхнулся. Незаметно убрал метлу за спину и, не сходя с места, приставил ее к стене амбара. Руку Михаила он пожал так, что хрустнули пальцы, но с нарочито вялым видом, будто хотел сказать: «Ничего. Это еще вполсилы, могу крепче». Еще раз, уже свободнее, кашлянул и проговорил:

— Да. В смысле отковать или там в железе изгиб сделать — это по нашей части. Это мы можем.

Но и этого парню, видимо, показалось мало. Он повернулся к председателю и запросто, почти небрежно — смотри, мол, с самим начальством я запанибрата! — пробасил:

— Иван Петрович, нет ли свернуть? Портсигар по рассеянности дома забыл…

Закурили.

— Ну, как твои самовары? — спросил Костин, прикуривая от папироски Михаила. — В порядке, говоришь? Чего ж тогда перепашку не начинаете?

Михаил сказал, что по этому делу он как раз и пришел. Может, ввиду засушливого лета пар второй раз не перепахивать, а только прокультивировать?

— А что ж, это, пожалуй, здравая мысль! — подумав, одобрил Костин. — Правда, сорняков развелось на полях много и не мешало бы из-за них одних перепашку сделать, только засуха еще страшней. В общем, я — за! Но с агрономом ты все-таки поговори. Ему надо в курсе дела быть, формально он ведь отвечает за всю агротехнику. Старика ты немного не застал, на сенокос подался.

Михаил пошел в луга.

Дорога сначала вилась вдоль села, потом проваливалась в овраг, выползала на пригород и тонула во ржи. Дул слабый ветерок. Рожь под ветром ходила плавными светло-зелеными волнами, отливая на солнце, точно кто-то без конца причесывал и причесывал ее огромным гребнем.

Михаил сорвал колосок, растер его на ладони. Зерна еще не отделялись от своих гнезд, желто-зеленая кожица была нежной и блестящей, а молочная мякоть под ней имела едва уловимый хлебный запах.

Вот и луга. Три широких дола, как три зеленых потока, хлынули из полей и разлились, расплеснулись морем, затопили всю низину, и, казалось, если бы не речка, кривым полукольцом ограничившая луга, не было бы им ни конца ни края. Небо стало выше, горизонт отошел, отодвинулся за реку, — и просторно глазу, просторно на сердце от этой широкой зеленой глади.

Речка лениво разлеглась, греет на солнце белую спину, и не поймешь: течет она или уснула в своих низких берегах.

А луга, от дороги до самой реки, живут, движутся; звонкие голоса, смех, веселый стрекот косилок, шарканье брусков, не умолкая, висят над покосами. Луга цветут белыми, синими, красными платками и кофтами. Уж так повелось: выходить на сенокос, как на праздник, в лучших платьях, в самых светлых и ярких нарядах.

Люди с косами и граблями наступали на луга ломаным строем, трава с грустным шелестом ложилась к их ногам и оставалась лежать в высоких темных валах, а люди шли и шли вперед.

Михаил свернул с дороги и подошел к косцам. Пахнуло тонким, как цветущая черемуха, чуть горьковатым запахом провянувшей на солнце травы, таким близким, знакомым еще с детства запахом, который в первую минуту вдыхаешь так жадно, что от него начинает кружиться голова. Михаила вдруг охватило подмывающее желание стать в один ряд с другими и идти по зеленому простору, на всю ширину плеча размахивая косой, вбирая всем существом теплый аромат уже отцветающих трав.

Четыре женщины и мужчина, прогнав окосево, шли на новый заход. Закинутые на плечи косы остро поблескивали на солнце. Михаил глядел на косы, и ему уже виделось, как они сейчас опустятся на землю и с глухим отрывистым вжиканьем начнут подсекать высокую густую траву.

— Мир дорогой! — по старокрестьянскому обычаю поприветствовал Михаила один из косцов — кряжистый, басовитый, с тяжелыми сивыми усами мужик.

Михаил узнал его. То был Егор Суслов, как-то раза два заходивший к нему в бригадный вагончик.

Здороваясь, Михаил не вытерпел и спросил, нет ли у кого запасной косы.

— Коса-то у меня есть, — с готовностью отозвался Егор. — Не коса — вода. Только можно ли тебе? — и кивнул на ноги Михаила. — Смотри, не натруди зазря…

— Да и умеешь ли? — подзадорила Шура Воронкова. — Это тебе не с палочкой гулять.