Вершинные люди

Многие из нас были самоучками, ведь новая экономика только формировалась. На развалинах нашего прекрасного старого, к сожалению, отошедшего в прошлое, никаких устоявшихся тенденций еще не наблюдалось, мы их должны были создать. Мощный поток перемен сплошным образом заливал руины прежней жизни, и надо было думать, как самим не утонуть, как выбраться на его поверхность. Далеко не сразу этот поток превратился в море — с берегами, волнорезами, буйками и маяками. Для нас ничего этого еще не было. На глазах у тех, кто стоял себе в сторонке на бережку, поджидая, пока мы наработаем положительный опыт, мы, как безумцы, как бесшабашные романтики, бросились в первую волну и барахтались в ней, изучая свои беспорядочные движения и выверяя, какие из них приведут к спасению.

Позже, гораздо позже, разные умники начали изучать то, что мы тогда делали, и учить нас, как это надо было делать. Да, тех, кто шел после нас, они учили. Они и нам нужны были, только мы опередили их теории, мы шли по нехоженой тропе.

Поэтому я понятия не имела о торговом кредите, о таких механизмах, как «консигнация», «поставка под реализацию», «отсроченные платежи» и прочие финансовые премудрости. Однако интуитивно понимала, что надо искать что-то подобное.

Сермяжная правда заключалась в том, что книги продолжали оставаться дефицитом, и их не только мелким, но и крупным оптом отдавали не всем, а только своим знакомым. За них, может быть, даже надо было переплатить. А тиражи книг повышенного спроса вообще продавались до начала работы ярмарки, еще в номерах гостиницы — сразу как участники ярмарки приезжали и заселялись. Какой мелкий опт, какая отсрочка платежей? — об этом смешно было даже мечтать. От меня шарахались, недоуменно пожимали плечами, не находя слов в ответ на мои предложения изменить в договоре условия сделки.

Убедившись в бесперспективности попыток заполучить здесь книги с отсрочкой платежей, в наивности своего оптимизма, в тщетности надежд, я скисла. Явилось ощущение незначительности, беспомощности, затерянности в чужом, неприветливом мире, который не хотел открывать посторонним — непосвященным! — свои врата. От досады и холода, от мелькания незнакомых лиц, от того, что я была здесь одна и далеко от дома, от своей никомуненужности я почти плакала. Впервые от меня абсолютно ничего не зависело, впервые я не могла добиться желаемого результата. Это не вписывалось в предыдущий жизненный опыт, и я чувствовала себя не в своей тарелке.

Медленно шла я вдоль зала, превратившись в незаметный комочек потухшего энтузиазма и восторга, прежней крылатости, закончившейся увяданием крыльев. Взглядом загнанного зверька всматривалась в воодушевленные лица других людей: кто полностью продал привезенные тиражи, кто купил то, что хотел, — каждый был счастлив по-своему.

А мне не достался даже «Железный театр» Отара Чиладзе, сделанный «Советским писателем», не досталась «Новая история Мушетты» Жоржа Бернаноса, выпущенная «Художественной литературой» в серии «Зарубежный роман ХХ века», не говоря уже о «Парфюмере» Патрика Зюскинда, вышедшего где-то в Баку, или о романах Айрис Мердок «Море, море» и «Дикая роза», впервые переведенных на русский язык. Эти издания не имели массового спроса, были интересны лишь подготовленному читателю, ищущему в литературе не отдых и занимательность, а предмет для размышлений. Даже это я не смогла заполучить, несмотря на то, что их многие обходили стороной, охотясь за модными, ажиотажными новинками, такими как «Наследник из Калькутты» — такого гениального произведения, что сейчас его уже и не помнят.

На этом фоне счастья и успеха мною все полнее овладевало сиротство, одолевала непреодолимая неприкаянность, унижающая незамечаемость меня этой алкающей слова толпой. Чувство горького, беспредельного одиночества — окончательного, из которого уже не выйти! — сжигало меня, и от того огня оставались лишь бессмертные ноты кантаты Джованни Перголези{19}. Они звучали под высокими потолками здания соединенными голосами двух сопрано и падали вниз на меня одну… Оплакивание человеческой участи… нет ничего скорбнее…

Вдруг взгляд зацепился за что-то обнадеживающее. Оно мелькнуло и пропало. Мои глаза беспокойно заметались по залу в поисках где-то загулявшего спасения, не понимая, в чем оно состоит и что это было. Павильоны, стенды, экспозиции, книги и люди… люди… Все плывет в однообразном беспокойном потоке, потерявшем для меня разноцветную привлекательность, окрасившемся в один цвет, имя которому — недоступность, трепещущая в двух дивных сопрано, ошеломленных разверзшейся бездной вечности. Возбужденные лица — их много, горящих одинаковым огнем удачи и удовлетворения, успеха и энтузиазма.

Но вот одно! Этот человек снова оглянулся и его лицо со спокойными глазами и полными слегка поджатыми губами, отличающееся бесстрастностью, сосредоточенностью, выражением озадаченного внимания, опять всплыло над хаосом других лиц.