Вершины и пропасти

Подвиги всегда стоят дорого… Столыпину его подвиг стоил жизни. Он шёл на это осознанно, всецело вверив свою жизнь Богу. Льву Александровичу врезались в память слова премьера, сказанные им в одну из встреч: «Я верю, что на то, что мне должно сделать, Господь даст мне времени и сил. Но то, что не должен, я не сделаю, как бы ни ухищрялся». Эта святая вера вызывала преклонение. Из всех государственных деятелей, несмотря на расхождения взглядов, не знал Тихомиров никого, кто хоть отдалённо мог сравниться со Столыпиным. Он только и мог ещё удержать Россию от краха. Но и его, как стольких прежде, отнял Бог…

С уходом Петра Аркадьевича деятельность на посту редактора становилась бессмысленной. Срок правительственной поддержки вскоре истёк, издание было убыточным. Это Суворин со своим талантом мог сделаться от своей газеты миллионером, Льву Александровичу такого спасительного умения не досталось. У Государя он был в опале, «свои», московские монархисты вкупе с «врагами», либералами и социалистами, спешили сводить счёты с ним, лишившимся со смертью премьера всякой поддержки. Либеральные издания опасались усиления его влияния и возможного осуществления его идеи о политическом перевороте, обвиняли в провокации министров, намекая на закулисные связи «старого Льва» с революционерами. Крайне правые клеймили за «пресмыкание» перед ненавистным им Столыпиным, обвиняли в непоследовательности и высокомерном отношении к союзникам по охранительному лагерю. Черносотенная печать верещала, что «в «Московские ведомости» прокрались предатели и изменники». На собрании Главного совета «Союза Русского Народа» отрекомендовали «опаснейшим тайным врагом самодержавия». Даже когда-то близкий «Гражданин» упражнялся в издёвках, удивляясь, как это правительство решилось «раскаявшегося преступника вознести и поставить превыше миллионов людей… дав ему преемство М. Каткова».

Остервенелая компания самой разнородной партийности с ликованием кидающихся на брошенную кость псов, вела свою отчаянную травлю, и травля эта ранила пребольно. Называли цареубийцей и негодяем, набивающим карманы, требовали отнять казенные субсидии. Вот, оно чаянное «объединение»! Насилу дотерпел до Тринадцатого года, когда закончились правительственные льготы изданию. Никаких надежд на то, что у трона явится сильная личность, не осталось, всё летело в тартарары при полной убеждённости сытого общества в полном благоденствии. Никаких надежд влиять не осталось также. Все чаяния оказались пустыми иллюзиями… Покидая газету, Лев Александрович опубликовал в ней прощальное послание, уже без надежды пытаясь докричаться до не слышавших его: «В противоположность пяти предшествующим годам, периоду надежды, который вызвал П. Столыпин, в сегодняшнем настроении людей присутствует пугающая инертность. Может быть, мы живем более спокойно. Но это спокойствие безжизненности. Россия давно не имеет идеала или великой национальной цели и то, что кажется материальным прогрессом или экономическим ростом есть не более, чем проявление процесса мирового завоевания России иностранным капиталом».

А после всего этого был ещё поганый суд, о котором и теперь вспоминать – лишь бередить рану. Интересно бы знать: сознавали ли все эти господа Томошевские и Ко, что они разрушили всю жизнь человеку, невиновному ни в чём? А за что? Ведь они не могли не понимать, что никакая клевета не имела места быть. При отношении к себе суда, которое испытал Лев Александрович, он решил не выступать более в печати ни с чем публицистическим.

Всё летело в тартарары… Недаром Столыпина убили. Он хотя и конституционалист был, но человек «прусского образца» и по энергии характера не дал бы Монарха в обиду. А на смену пришли – люди!… и, вероятно, куча прямых предателей. В народе даже и для Вандеи не оказалось уголка. Не Курская же губерния со своими правыми! И никакой надежды на спасение не оставлял Царь… Ругали Столыпина, а что же устроили без него? Едва ли Россия была в таком страшном положении даже в Смутное время. Самое страшное состояло в том, что Государь, видимо, не умел окружить себя людьми благонадёжными и любящими Россию. Лев Александрович часто ломал голову над вопросом, чем можно спасти монархию. И не видел средств. Самое главное было в том, что Государь не мог, конечно, переродиться и изменить своего характера. С громадным характером, с твёрдым преследованием одного плана, одной линии поведения, вообще говоря, можно спасать всё, выходить из самых отчаянных положений. Но ведь именно этого у него не могло быть. Он мог только вечно колебаться и постоянно переходить от плана к плану. Ну а при этом – в столь запутанном положении – можно было только рухнуть… И что делать? Смотреть на всё это, ругаться, поверять дневнику отчаянные мысли, становящиеся пророчествами: «Я был слеп. Я не видел страшной внутренней гнилости России. И она – и теперь – не воспрянет в покаянии, как было в 1612 году, а ещё дальше уйдёт от Бога».