Вершины не спят

Одно обвинение следовало за другим: тут было и общее вредительство на фронте народного просвещения, тут была и тайная связь с контрреволюционно настроенными элементами, Матханову приписывались и антисоветская пропаганда, и создание террористической группировки, вменялось в вину тайное хранение огнестрельного оружия и боевых запасов. Сверхопасному врагу народа инкриминировалось создание тайной мастерской по выделке взрывчатых веществ и бомб, подстрекательство масс к вооруженным восстаниям, снабжение бунтовщиков оружием и, наконец, руководство прямыми террористическими действиями в Гедуко и Бурунах. А среди строителей агрогорода Казгирей совместно с контрреволюционером-антисоветчиком Доти Шурдумовым, непримиримым личным врагом Инала, клеветником и пасквилянтом, вел разлагающую антисоветскую пропаганду, стараясь затормозить ход строительства первоочередного показательного объекта. Возникала жуткая картина подготовки отравления ответственных лиц, а именно Казгирей в сговоре с Казмаем собирались в горах во время охоты на кабанов отравить самого Инала Маремканова и ожидавшегося из Москвы Коломейцева. Злоумышленники Казгирей Матханов, Доти Шурдумов, Казмай из Верхних Батога и его сын Ахья уже приготовили яд. Казмай, старый охотник, имел обыкновение пропитывать разведенной синильной кислотой куски тухлого мяса диких кабанов и разбрасывать их в горах для уничтожения волков. Это и выдали как улики. Всего не перечесть.

Листовки с воззванием все завершили, наглядно доказывая связь Матханова с бандой Жираслана!

И Казгирей отчаялся: спасения нет. В редкие свободные от допросов часы, если жар и слабость не погружали его в забытье, он вспоминал Сани и своих детей, иногда свою молодость, дом своего отца Кургоко, где любили говорить: «Пустой дом — пещера, пустой стол — только доска». Любил вспоминать светлые надежды своей молодости и хотел верить, что его дети познают такую же сладость любви к народу, человека к человеку, какая была знакома ему. Но вот опять со стуком открывались двери, опять входил один из следователей, опять конвойный с винтовкой со штыком садился у дверей, и опять начиналось самое мучительное…

А следователей заботило только одно: как бы уязвить подследственного, унизить, лишить последней надежды. Ему говорили, что по делу привлечен даже Астемир Баташев, покрывавший Матханова потому, что сам когда-то учился в медресе…

— А Курашев? Позовите ко мне Курашева! — в отчаянии восклицал Казгирей.

— Вон чего захотел! Подайте ему Курашева. Да Курашев и знать тебя не хочет! До чего ты довел дело! Твои ученики и те стали бандитами. В интернате тоже идут аресты.

Казгирей смотрел на следователя расширенными глазами, не в силах произнести слова. Тот, видя, какое впечатление производит его выдумка, вдохновенно продолжал:

— И первым арестовали твоего любимца Сосруко, великовозрастного болвана и бандита. А может, не Сосруко твой любимец? Мы знаем, кто твой любимец, — многозначительно замечал следователь, — знаем, Советская власть все знает, знаем, что яблочко падает недалеко от яблони… Расплодил там разных поэтов и артистов! Думаешь, мы не знаем, почему твой помощник Жансох называется Джонсоном и в кармане у него всегда иностранный словарик, нам известна и эта агентура империализма…

— О чем вы говорите! Как смеете!

— Смеем! Валлаги, смеем. В ядовитом гнезде больше не будет яда. Смотри-ка, подавайте ему Курашева! Может, позвать Инала? Может, Коломейцева из Москвы? Вот на днях Инал открывает агрогород, новоселье социализма. Вот тогда они все и придут к тебе в гости.

И Матханов уже терял способность разбираться в этой циничной лжи; нервное истощение мешало ему представить себе действительность, какой она была.

Какова была позиция Курашева? Курашев считал, что в этой обстановке его визиты к Казгирею не принесут пользы. Ему казалось, что правильней временно устраниться, набраться терпения до приезда Коломейцева и тогда выступить. По этой причине вдвоем со Свистяшко он продолжал следствие по делу о бунте в Бурунах и о нападении банды Жираслана. Несомненно, Курашев проявил малодушие, хотя он и не знал истинного положения Казгирея, все время находясь в отлучке, в разъездах.

Что оставалось думать Казгирею? Его охватило полное отчаяние, когда он решил, что Курашев уехал, так и не заглянув к нему.

Он находился в полузабытьи, когда услышал за окном звуки похоронного марша. Что это?

— Что это? — встрепенулся Казгирей, обратившись к конвойному, неотлучно сидевшему у дверей.

— Похороны Аюба, — отвечал тот. — Посмотри, только не подходи к окну близко.

С большим трудом Казгирей приподнялся. Его маленькая палата находилась на втором этаже, окно было в двух шагах от койки, и Казгирею хорошо было видно похоронную процессию. Двигалась масса народа. И перед гробом, возвышавшимся на открытой платформе грузовика, обтянутым кумачом, и за гробом, позади, следовали кавалерийские подразделения. Над толпой развевались красные флаги. Сверкали медные трубы большого соединенного оркестра. Аюба хоронили со всеми почестями, «по большевистскому обряду».