Версия Барни

Париж. 22 сентября 1951 г.Так и не смог сегодня утром вчитаться в «Смерть в рассрочку» Селина. Эту книгу мне порекомендовал трогательно не уверенный в себе П., что неудивительно, если принять во внимание зарождающуюся в нем самом и тяготящую его ненависть к миру. Мои отношения с П. весьма поверхностны: он мне навязан тем, что мы оба монреальцы, но само по себе это едва ли ведет к симбиозу.

П. появился в Париже прошлой весной, получив адрес от моего отца. Никого здесь не зная, он, естественно, каждый день искал встречи со мной. Мешал мне работать, приглашая на ланч и требуя, чтобы я за это снабдил его названиями кафе, которые следует посещать; умолял, чтобы я его с кем-нибудь познакомил. Через неделю он уже усвоил модный негритянский воляпюк, заглотал его не жуя. Запомнилось, как он однажды подошел ко мне на террасе кафе «Мабийон», где я читал «Мерзкую плоть» Ивлина Во.

— Ну и как оно, чувак, — цепляет? Или фуфло?

— Извини, не понял.

— Ну, в смысле, мне-то стоит вкапываться?

В итоге я передал его с рук на руки синклиту разбитных американцев, чьей компании я всеми силами старался избегать. Сначала они не очень-то ему обрадовались, но вскоре обнаружили, что П., решив во что бы то ни стало снискать их расположение, не будет возражать, если они его немного пограбят. Лео Бишински занял у него денег на холсты и краски, да и другие вовсю доили его, кто во что горазд. Однажды я Буке сказал между прочим:

— Я смотрю, у вас неофит появился?

— Что ж, каждый Робинзон имеет право на собственного Пятницу, не правда ли?

Бука, у которого период невезения за карточными столами настолько затянулся, что над ним нависла угроза лишиться домицилия, заставил П. оплатить его счет в гостинице.

Подобно многим другим автодидактам, П. не может не покрасоваться, не показать всем окружающим, что он в данный момент читает, поэтому его речь разукрашена цитатами. Как выходцу из помоечного чрева гетто, вульгарность ему, можно сказать, даже к лицу, но у него есть склонность также к пьянству и рукоприкладству, что удивляет: все-таки еврей как-никак. Попытка отмежевания? Возможно.

Родившийся в Монреале и воспитанный англоговорящими родителями, П. тем не менее тяготеет к инверсному синтаксису, словно переводит свои конструкции с идиша, как например: «Он был ужасным мерзавцем, этот Кларин доктор». Или (постфактум): «Кабы я знал, оно было бы другим, мое поведение». Надо это запомнить и использовать его речевые антраша для воссоздания в моей прозе еврейских диалогов.

Внешне П. не так уж неприятен. Черные курчавые волосы, жесткие, как проволочная мочалка. Хитрые глазки лавочника. Губы сатира. Высокий и неуклюжий, он любит напускать на себя начальственный вид. Такое впечатление, что здесь он еще не прижился, чувствует себя не в своей тарелке, однако в последнее время он сделался чем-то вроде подпевалы при одном из самых отъявленных позеров во всем quartier [133], ходит за ним по пятам, как мальчик за взрослым педерастом, как его Ганимед, но это не так. Ни один из них в голубизне не замечен.

Написал сегодня 600 слов, а потом все порвал. Неадекватно. Посредственно. Может, я сам таков?

Париж. 3 октября 1951 г.Муж С. уехал во Франкфурт по делам, и она послала мне сегодня утром pneumatique, приглашая на обед в наше oubliette [134], бистро на рю Скриб, где у нас обоих наименьшие шансы встретить кого-либо из знакомых. Предусмотрительная буржуазка, чтобы не дать повода к порожней болтовне («Еllе entretient un gigolo. Tiens donc!» [135]), С. нашла под столом мою руку и сунула деньги мне, чтобы я расплатился по счету.

Я состою в должности преданного любовника С. вот уже три месяца. Она подцепила меня однажды летним вечером на террасе «Кафе де Флор». Сидела за соседним столиком одна, улыбалась мне, а разглядев, какую книгу я читаю, сказала:

— Не многие американцы способны читать Роб-Грийе по-французски. Должна сознаться, я и сама нахожу его трудным!

С. говорит, будто ей сорок, но я подозреваю, что она несколько старше, судя хотя бы по дряблости кожи. Вообще-то С., мою самозваную гурию, перепутать с Афродитой трудно, но она стройна и, в общем, недурна собой. Пить она начинает с утра («Gin and eet, comme la reine anglaise» [136]). За обедом — сегодня, например — выхлебала почти все вино сама, между делом исподтишка ткнув меня: дескать, не сиди как пень — вот, у меня под столом ноги раздвинуты, сними туфлю и носок и нажимай пальчиком!

Потом мы скрываемся в моей отвратительно тесной гостиничной комнатенке, которую С. якобы обожает, потому что здесь она удовлетворяет свою nostalgie de la boue [137], а кроме того, только такое жилище и приличествует молодому художнику. Мы совокупляемся дважды — один раз спереди, второй сзади, а потом я отказываюсь делать ей куннилингус. За это она на меня дуется. Ее лицо проясняется лишь тогда, когда, по ее настоянию, я начинаю читать ей из моего неоконченного романа. По ее мнению, он merveilleux, vraiment incroyable [138].