«Вертер», этим вечером…

Вдалеке, среди огоньков невидимой глазу деревни, дети поют рождественскую песню. Шарлоту охватывает трепет, на мгновение она отстраняется от Вертера, возмущенная беззаботным смехом и весельем того мира, который некогда был ее миром, отрицавшим постигшее ее теперь несчастье; она была дочерью гармонии, заботливой мамой для младших, обычной женщиной со своими повседневными хлопотами, правилами приличия и реверансами; прошлое возвращается к ней, смущает ее ум своими тихими радостями, своим детским душевным покоем, но теперь она знает: в природе всех вещей на свете кроется смерть.

Сведон сказал им это во время одного обеда в «Чигги»; путь Шарлотты — самый простой из всех возможных: от варки варенья и деревенских балов она приходит к трауру, крови и могиле.

Натале трепещет, его пальцы сжимают плечи Воралеску.

— Не надо слез, ужель и впрямь ты думаешь, что жизнь моя угаснет?.. Она лишь у истоков…

На висках Сведона проступают капельки пота. Магия не рассеивается, голос Натале словно нанизывает нить блещущих в полумраке алмазов, ясных до головокружения. Англичанин не любил Массне, все эти его ужимки, побрякушки, всю эту фрагонаровскую мишуру, он бы никогда не взялся за постановку «Манон», «Жонглера Богоматери» или «Дон Кихота», но именно в «Вертере» на композитора снизошло озарение, и эта смерть была одним их красивейших мест во всей опере. Его взгляд устремился в зал. Ему показалось, что зрители впитывают музыку, как губка воду. Вот уже тридцать лет спектакль — привычное для него зрелище, но, если память ему не изменяет, никогда еще все его существо не охватывал подобный жар, никогда ожидание развязки не было столь осязаемым…

«Она мягко отстранилась от него…»

— Шарлота, смерть моя близка, так внемли: на погосте…

Он закрыл глаза; отныне его голос звучал самостоятельно, певец был над ним уже не властен. Вертер занимал полагающееся ему место:

— И коль страдальца прах не обретет покой в могиле освященной…

Орландо взглянул на Ирину. Ее губы дрожали. В слабом свечении, разливающемся вокруг них, очертания равнины становились все менее четкими. Из глубины сцены, стелясь по земле, к ним подползал туман от дымовых машин; вскоре он саваном укроет долину, и неизбежное, неумолимое тепло окутает их.

Куртеринг сжал подлокотник кресла, почувствовав, как пальцы впиваются в бархатную обивку. Он один знал, для кого пел в этот миг Натале. Женщина, которую он сжимал в своих объятьях и к которой обращал лицо, мертвенно-бледное от грима и рассеянного света, — почти такое же белое, как и его одежды, — была ненастоящей Шарлотой. Со своего места во втором ряду первого балкона он мог видеть Каролу. Несмотря на слабый свет, исходящий от сцены, его блики выхватывали распущенные волосы, напоминавшие блеклое пятно лунного света. Он видел, как она вошла за несколько минут до поднятия занавеса; на ней было черное платье без драгоценностей; она села, и он отметил, что она даже не открыла программку: она по-прежнему держала ее в руке, свернутую в трубочку. Во время антрактов она не покидала зала. Он хотел было спуститься вниз, чтобы поздороваться, однако сдержался: ему показалось, что для нее спектакль все еще продолжается, и Куртеринг не захотел лишать ее этого очарования.

Он вспомнил ее той дождливой ночью в Вене, в «Кистлеркафе». Профессор был поражен ее красотой, но еще более удивительными показались ему отношения между Каролой и Натале. Глядя в ее зеленые глаза, он вспомнил античный миф, пересказанный Платоном. На заре мироздания мужчина и женщина были одним существом, созданным богами для любви; но потом они совершили проступок и последовало неизбежное наказание; пара — некогда единое целое — была разделена, и отныне каждая половинка была обречена разыскивать другую. В тот вечер Густавусу Коломару Куртерингу показалось, что обе половинки наконец встретились и ему посчастливилось наблюдать это чудо. Такая же история приключилась с Вертером. В романе Гёте нет ничего сверхъестественного: юноша знал, что Шарлота была половинкой его самого, но божественное провидение распорядилось по-иному: он отыскал частичку себя, но та не могла принадлежать ему. А раз уж ты не можешь жить без своей половины, то придется умереть. Самое логичное из всех самоубийств… Да, профессор ошибался: Альберт не убивал Вертера, он был тут ни при чем, зря Куртеринг пытался превратить историю чистой любви в убийство на большой дороге, в месть жалкого рогоносца, достойную лишь заметки в желтой газетенке…

Мысли улетучились из головы старика. Еще несколько тактов. Неподражаемое вибрато последних нот льется из уст Орландо Натале. Скоро Ирина Воралеску в отчаянии заломит руки, Сальти вихрем взметнет оркестр, и, знаменуя конец драмы, падет занавес, Куртеринг позволил музыке увлечь себя, он вновь был плотом, уносимым ненастьем в открытое море…

Вертер шатается, падает на колени. Теперь прожектор высвечивает обоих актеров.

Мертвец, всего лишь тень, почиет в Бозе…