«Вертер», этим вечером…

Между нами сразу же возникла некая связь; мне захотелось спасти эту девчонку, потому что есть в ней что-то весеннее, и это «что-то» пока не улетучилось, я чувствую его под мерзлотой лекарств… Болезнь — это лютая зима… и именно мне предстоит восстановить смену сезонов в этой сломанной женщине, о которой я пока ничего не знаю, за исключением того, что писали в газетах. То есть ровным счетом ничего: всего лишь пикантная история. Она для меня — загадка. Сегодня вечером я не буду открывать медицинскую карту — боюсь спугнуть это очарование… От нее исходит благодать, которая придаст мне силы. Я предпочитаю ничего о ней не знать. Только взгляд и иногда улыбка — словно проталина в снегах… Я занесла, ее имя в реестр… Это все: Карола К. Комната 12. А еще есть письмо от этого Натале… полная чушь.

II …в дыхании весны

Всё этим утром напоминало оперные декорации. Орландо давно понял, что самые красивые на земле места находятся на театральных подмостках. Никакой закат, никакие сумерки не сравнятся с фонарем Стрехлера, чей свет пробивается сквозь слои тюля искусственного неба. Ни один дворец не сравнится с теми, которые декораторы возводят из пластика и сборных шлакоблоков… Лишь благодаря ошеломляющим декорациям, созданным Зефирелли для «Аиды», и аскетичным, знойным декорациям Зеше, на фоне которых Орландо впервые пел «Кармен», он влюбился в Египет и Испанию… Там, на нескольких сотнях квадратных метров, умещались все чудеса света, подретушированные и представленные во всей своей красе; никакие лунные пейзажи, никакие головокружительные видения не могли сравниться с тем, что изобретали некоторые декораторы на театральных подмостках… Вся Германия с ее рейнскими берегами, зубчатыми замками, возвышающимися на горных пиках, словно каменные факелы над опаловыми и сапфировыми водами — все это и рядом не лежало с чудесами, умещавшимися на сцене во время постановок «Тетралогии» в Бейруте.

Но этим утром Бог, если он все-таки есть, взял на себя роль гениального постановщика. Сквозь бледные липы проглядывало солнце, усеивая мощеный двор домика в Сафенберге аквариумными бликами… А над крышами усадьбы, над ее высокими трубами виднелись склоны холмов, плавно переходящие в голые скалы утесов.

Орландо потянулся, ощутил смутное желание проделать пару гимнастических упражнений, но с чувством глубокого удовлетворения отказался от этой идеи. Ничего так не умиротворяет рассудок, как обязанности, отложенные на после дождичка в четверг. В бедрах он немного раздался, но пара-тройка саун уладит проблему. Он облокотился на подоконник и набрал полную грудь воздуха, настоянного на ароматах пихтового леса — смесь перца, сахара и солнца.

Карола Кюн.

Его память была словно холм: стоило ему лишь скользнуть вниз по склону — как школьник скатывается зимой на санках с горки, — и вот он уже вновь следом за молодой женщиной входил на кухню, держа в каждой руке по чемодану.

— Я приготовила вам спагетти.

Орландо поставил свой багаж на устланный светлой плиткой пол. В свете большой медной люстры ее глаза отливали бархатной зеленью. На ней было кимоно, напоминавшее наряд Кати Стреч-Кобурн из первого акта «Баттерфляй».

— Это блюдо — мечта любого итальянца в три часа ночи.

— Но я забыла снять их с плиты. Они испорчены. Совсем. Вы даже представить не можете, до какой степени.

Он взглянул на нее. Бархат и шелк. В лучах улыбки шелк брал верх над бархатом.

— Какая трагедия, — сказал он. — Их состояние и впрямь так безнадежно?

Она встала, подошла к мойке и протянула ему кастрюлю. Губчатая студенистая масса мягко вибрировала, выпуская последние жалкие пузыри… Медуза, выброшенная на песчаный берег.

Орландо присвистнул.

— Даже и не знал, что такое возможно, — пробормотал он.

— Я тоже не знала.

Бархат улетучился. У этой девушки были две особенности: ее умение превратить итальянское национальное блюдо в несъедобное желе и улыбка, искорки которой плясали в зеленых глазах.

— Маленький вопрос, — сказал он. — Если не хотите, вы вовсе не обязаны отвечать. Ваша бабушка и впрямь сейчас сидит в холодильнике?

— Да. Но если это вас успокоит, то он уже пять лет как сломан и в нем нет дверцы.

— Что ж, там, кажется, ей намного удобнее.