Вертикаль. Место встречи изменить нельзя

– Прекрасно понимаю, – смеется он. – И не надо! И вам не советую. Хотя… Вы обязательно должны прочесть то, что набрано мелким шрифтом, – это документы. Что же касается простого читателя… Кто-то прочтет. А большинство, конечно, нет. Но зато будущий историк – исследователь Февральской революции никак не пройдет мимо этого труда. Иначе его работа не будет полной и добросовестной…

Но этот разговор состоится потом, в мой второй приезд в Вермонт. А сейчас… Открывается дверь, входит Солженицын, в руках маленький листочек с карандашными заметками… Что-то невесел – оказывается, слушал радио из Москвы… Садится напротив, рассказывает, сверяясь с конспектом, новости – что произошло за последние сутки на Родине…

Я еще тогда, в первый свой приезд, был поражен его осведомленностью обо всем, что происходит в России. Я, живущий в столице, каждый день открывающий газеты, слушающий радио, смотрящий телевизор, более того – путешествующий по стране (чуть ли не раз в неделю у меня командировка), не знаю и половины того, что знает этот человек, отвергнутый родиной восемнадцать лет назад.

Потом мы ели приготовленный Екатериной Фердинандовной обед, скорее, даже ужин – было пять-шесть часов, стемнело. Очень простая и вкусная русская пища. Только водка датская – русской-то в Вермонте нет. Выпили, конечно, по рюмочке. Поздно вечером мы сидели с Наташей на кухне, принимали то, что у них на Западе называется дижестивом. Александр Исаевич ушел к себе, в кабинете зажегся свет.

– Он что, работает еще?

– Уже нет… Готовится к работе: составляет план, делает выписки. Читает…

Утром я спросил его: в чем секрет такой работоспособности? Работать по двенадцать-четырнадцать часов в день, ежедневно, без праздников, без выходных…

– Сон, – ответил Александр Исаевич. – Только сон. Я хорошо высыпаюсь…

Я заметил: вечером он даже чай не пьет. Кипяток, крутой кипяток – в стакане с подстаканником – как чай. В одиннадцать уже в постели. С книжкой… В семь встает, в восемь – уже за рабочим столом.

Показал мне Александр Исаевич и свою «дачу».

Под крутым склоном, метрах в ста от дома, бьет родничок; даже образовалось небольшое озерцо. На берегу его стоит старый сарай, что-то типа дровяника. В этом сарайчике Александр Исаевич оборудовал лежанку, сколотил стол около воды – за ним и работал все лето, даже обедать не поднимался; по утрам купался в студеной воде… Это называлось «съехать на дачу».

– Однажды сижу работаю… Вдруг вижу: из кустов вышли две собаки. Странные такие собаки… Пригляделся – волки!

– И что, больше уже не сидели там?

– Нет, продолжал работать, только пистолет с собой брал…

Когда я уезжал в Нью-Йорк и мы с Наташей и Екатериной Фердинандовной выпивали «на посошок», Солженицын совал мне разные книги:

– Вот это вам надо прочесть. Вот это – обязательно!.. Вот это можете прочесть на досуге… – Я взглянул на обложку: «А. Солженицын. Публицистика». Я этой книжки в глаза не видел, только слышал много… Что есть такие знаменитые статьи: «Образованщина», «Наши плюралисты»…

– Ой, – говорю, – Александр Исаевич! Подпишите, пожалуйста!

Он взял книгу, ушел в гостиную и сел за маленький столик. Открыл книгу, написал что-то, задумался… Мы стоим с Наташей в кухне, разговариваем; я краем глаза наблюдаю за ним.

Вот он снова поднес перо к бумаге… И опять задумался. Я соображаю: что он там собирается написать? Наверное, какое-нибудь напутствие, пожелание… что-нибудь о России…

Александр Исаевич вручил мне книгу. Я сунул ее в сумку, пожал ему руку, поцеловал Екатерину Фердинандовну… Мы с Наташей вскочили в машину и помчались на аэродром – опаздывали… Потом у меня была пересадка в Бостоне, надо было успеть на рейс до Нью-Йорка. В аэропорту Ла Гуардиа меня встретили друзья, мы поехали в японский ресторан… Помню, я еще похвастался: что вот, мол, Солженицын подписал мне свою книжку… Ночевать я поехал к кому-то из друзей; утром меня еле растолкали и – на московский самолет…

Сижу в самолете и ругаю себя: что ж я, дурак, книжку-то оставил в сумке, сейчас бы сидел читал… А главное – ужасно хотелось посмотреть, что он там написал…

Короче, добравшись до московской квартиры, я, не снимая пальто, открыл сумку, достал книгу и прочел следующее: «Станиславу Сергеевичу с уважением. Солженицын».

Потом я Наташу спросил:

– А о чем он раздумывал так долго?

– Ну знаете, Слава, – стала она объяснять. – Для него очень важно: как он имеет право обратиться к человеку. Скажем, если бы вы были подольше знакомы и он знал бы вас лучше, он мог бы написать «сердечно» или еще как-нибудь…

Ну, что тут скажешь… Вот такие они – Солженицыны.

Мы, конечно, все были готовы к этой тяжелой вести – последние два-три года он уже плохо себя чувствовал. Да и он сам был готов к достойному уходу из земной жизни. И все равно – как обухом по голове…

Лежу на берегу теплого моря – и вдруг звонок. Наутро я был в Москве.