Верую…

«Почему-то все эти дни думаю о Ларионе. Хочу думать, вспоминать об отце, знаю, что Вас интересуют больше факты и события, которые были по ту сторону, но в памяти возникает гражданская война, хутор Новопетровский и мой Ларя…

Он многому научил меня. Он меня „воспитывал“ — и словом, и делом. Характер у него был спокойный, ровный, взгляд был с какой-то милой усмешкой, говорил он немногословно, но каждое слово его было весомо. Вот некоторые из его сентенций, запомнившиеся мне:

„Кинь кусок назади, а очутится впереди“.

(То есть, помоги кому-нибудь в нужную минуту, придет время, помогут и тебе).

„Живи так, чтобы при встрече с людьми не надо было переходить на другую сторону улицы“.

„Может случиться, что и богатый к бедному постучится“.

У меня было кое-что из вещей, хорошие красные портьеры, ковровые скатерти; все это он уговорил меня отдать в клуб. Признаться, мне жаль было расставаться с этими вещами, это ведь был хлеб для моих детей, но Ларя убедил меня:

— Когда дети вырастут, — говорил он, — всего будет вдоволь…

А вообще он часто говорил, что в деревне я „временная“, что мое место — в городе, что там он не сможет быть около меня, я буду стыдиться его. Именно в этих случаях он и цитировал чаще всего „Огородника“. Сама же я тогда ничего не знала — ни о себе, ни о жизни… Как, впрочем, и сейчас не знаю.

Переписывались мы очень редко, не горазд он был в грамоте, зато агитатор и оратор — каких в наше время, вероятно, и в Москве не найдешь.

А я любила его…

Н. М.»

И все. Ни одного письма нет больше на правой стороне моего стола. Все переместилось налево, где могильным холмиком высится неровная стопочка уже старых, уже ломких, пожелтевших и потемневших конвертов…

89. ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА

Как же мне кончить эту нескладную книгу, где и когда поставить точку?

Расскажу так и в той последовательности, как все это было на самом деле.

О смерти Наталии Сергеевны мне сообщила ее внучка Рита: бабушка умерла такого-то числа, во сне, от сердечной недостаточности. До последнего дня она была деятельна, помогала по хозяйству, слушала радио, пробовала читать, а когда не стало сил — читала ей вслух Рита… Накануне Наталия Сергеевна вспоминала обо мне и о моих близких, просила, если умрет, сообщить об этом нам, Пантелеевым…

Рита писала, что хотела бы продолжить со мной переписку. Разумеется, я тотчас отозвался на ее письмо, сказал все, что говорится в подобных случаях, поблагодарил ее за добрые слова и, между прочим, попросил вернуть мне мои письма к ее бабушке. Они мне были нужны — в то время я уже пробовал делать кое-какие наброски к задуманному роману. Не знаю, то ли Маргарита Владимировна не нашла времени собрать, упаковать и отнести на почту эти письма, то ли были у нее другие причины, только на мое письмо отклика не последовало. И целых одиннадцать лет я ничего не знал ни о ней, ни о ее родителях, ни о других родственниках С. С. Хабалова.

В прошлом году, когда я уже работал над этой книгой, я еще раз написал в Сибирь Маргарите Владимировне. Открылся ей, что пробую писать о ее бабушке, просил прислать, если они сохранились, мои письма. Ответила мне не Маргарита Владимировна, а ее мать Ирина Борисовна. Да, конечно, письма сохранились, она их при первой возможности мне перешлет. Как это, в самом деле, Рита могла так некрасиво поступить, не исполнить моей просьбы! Она ей сегодня же напишет, поругает ее. Рита — уже несколько лет опять замужем, живет в Новосибирске, а здесь, в ее комнате, проживает теперь она, Ирина…