Верую…

«…Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно мой муж: это не дело людей, а дело Божье. Жизнь души человеческой с религиозной точки зрения никому, кроме Бога, не ведома и, к счастью, не подвластна. Но с точки зрения той церкви, к которой я принадлежу и от которой никогда не отступлю, которая создана Христом для благословения именем Божиим всех значительнейших моментов человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских… которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех — с этой точки зрения для меня непостижимо распоряжение Синода. Оно вызовет не сочувствие (разве только „Московских ведомостей“), а негодование в людях и большую любовь и сочувствие Льву Николаевичу. Уже мы получаем такие изъявления — и им не будет конца — от всего мира».

Чем дальше читаю дневники Софьи Андреевны, тем больше и чаще озаряет меня свет ее истинной веры, ее ума, ее преданности церкви…

Еще в начале 1899 года она записала, что не любит религиозных разговоров. Как это знакомо и понятно каждому истинно верующему! Вот вернулась она домой и застала Льва Николаевича «стоящим у стола чайного, длинного, в зале накрытого, и вокруг приехавших из Самарской губернии молокан. Дунаев, Анненков, Горбунов, Накашидзе, еще крестьянин какой-то, все пили чай, и Лев Николаевич что-то толковал им об Евангелии Иоанна, и до меня шла беседа религиозная.

Не понимаю религиозных разговоров: они нарушают мое высокое, не выразимое никакими словами отношение к Богу. Как нет определенного понятия о вечности, о беспредельности, о будущей жизни — этого не рассказать никакими словами, так нет и слов для выражения моего отношения, моих чувств к отвлеченному, неопределимому беспредельному Божеству и вечной моей жизни в Боге.

А церковь, а обряды, образа — все это мне не мешает; это то, среди чего я с детства привычна вращаться, когда душа моя настроена к Богу, и мне бывает хорошо и в церкви, и во время говения, и я люблю маленький образок Иверской Божьей Матери, который всегда висит над моей кроватью и которым тетенька Татьяна Александровна благословила Льва Николаевича, когда он ехал на войну…»

И о том же — о ненужности и бесполезности религиозных разговоров — в другом месте:

«Всякий чувствует и понимает Бога по-своему: чем глубже это понимание, тем меньше о нем говорится, тем оно тверже и лучше».

76

В тех же дневниках Софьи Андреевны наткнулся на «аргумент о пользе христианства», который Лев Николаевич приводил «всем спорящим о том, что законы общественные — законы всех коммунистов, социалистов будто выше законов христианства». Толстой говорит этим людям:

«Если б не было учения христианства, которое вкоренилось веками в нас и на основании которого сложилась вся наша общественная жизнь, то не было бы и законов нравственных, чести, желания распределить блага земные более ровно, желания добра, равенства, которое живет в этих людях».

А ведь это именно то, о чем я говорил выше: что добрые начала, заложенные в коммунизме, обязаны христианству и живут до тех пор, пока противопоставляют себя христианству, полемизируют с ним: дескать, и мы можем так же, — можем думать о равенстве, о братской любви, обходясь при этом без Бога, без учения Христа…

Нет, исторический опыт показывает, что очень ненадолго хватает этого отраженного света.

С болью и негодованием рассказывает Софья Андреевна о том, как ее Левушка «со злорадствующим смехом» читал своим детям сочиненную им легенду «Разрушение ада и восстановление его», и о том, как дети вторили ему «адским смехом».