Весь Буало-Нарсежак в одном томе

Что верно, то верно. Не часто. У него был туберкулез. Но к чему Ларминжа это знать? И хватит говорить об отце: он всегда ходил в черном; лицеисты прозвали его Сардиной. В сущности, именно он и отвратил Равинеля от учебы. Вечно твердил: «Вот когда меня не будет… Когда останешься без отца… Трудись, трудись…» Сидя за столом, отец вдруг забывал о еде и, сдвинув лохматые брови, которые унаследовал и Равинель, впивался взглядом в сына. «Фернан, дата Кампо-Формио?..[5] Формула бутана?.. Согласование времен в латинском языке?» Он был пунктуален, педантичен, все заносил на карточки. Для него география сводилась к перечню городов, история — к перечню дат, человек — к перечню костей и мышц. Равинеля и сейчас еще прошибает холодный пот, когда он вспоминает экзамены на аттестат зрелости. И нередко, словно в кошмарном сне, ему приходят на память странные слова: Пуант-а-Питр… известковый… односемядольный… Сын Сардины — такое бесследно не проходит. Что сказал бы Ларминжа, признайся ему Равинель, как он молил Бога, чтобы отец поскорее умер, следил за признаками близкого конца? Да что там говорить! Он поднаторел в медицине. Знает, что означает пена в уголках рта, сухой кашель по вечерам; знает, каково быть сыном больного. Вечно дрожать за его здоровье, следить за температурой, за переменами погоды. Как говорила его мать: «У нас в семье до седых волос не доживают». Она пережила мужа лишь на несколько месяцев. Тихо ушла в небытие, изможденная расчетами и бережливостью. Братьев и сестер у Равинеля не было, и после кончины матери он, несмотря на зрелый возраст, почувствовал себя бедным сиротой. Чувство это не прошло и по сей день. Что-то в нем так и не расцвело, и он вечно вздрагивает, когда хлопает дверь или когда его неожиданно окликают. Он боится вопросов в упор. Конечно, теперь у него не спрашивают дату Кампо-Формио, но он по-прежнему боится попасть впросак, забыть что-нибудь существенное. Ему и в самом деле случалось забывать номер своего телефона, номер своей машины. В один прекрасный день он, чего доброго, забудет и собственное имя. И не будет ни чьим-то сыном, ни мужем, никем… Безымянный человек из толпы! В тот день он, может быть, испытает счастье, запретное счастье. Кто знает?!

— А помнишь, как мы бродили по Испанской косе?

Равинель медленно отрывается от своих мыслей. Ах да, Ларминжа!

— Интересно, какой тогда был Равинель? Наверное, сухарь?

— Сухарь?

Ларминжа и Равинель переглянулись и одновременно рассмеялись, как будто скрепляя пакт. Ведь Кадиу этого не понять…

— Сухарь? Да, пожалуй… — отозвался Ларминжа и спросил: — Ты женат?

Равинель посмотрел на свое обручальное кольцо и покраснел.

— Женат. Мы живем в Ангиане, под Парижем.

— Знакомое место.

Разговор не клеился. Бывшие приятели исподтишка разглядывали друг друга. У Ларминжа тоже обручальное кольцо. Он нет-нет да и вытрет глаза — видно, не привык к вину. Можно бы порасспросить его о житье-бытье, да только зачем? Чужая жизнь никогда не интересовала Равинеля.

— Ну, как идет реконструкция? — спрашивает Кадиу.

— Двигается понемногу, — отвечает Ларминжа.

— Во сколько в среднем обходится первый этаж со всеми удобствами?

— Смотря по тому, какая квартира. Четыре комнаты с ванной — миллиона в два. Разумеется, если ванная вполне современная.

Равинель подзывает официанта.

— Пошли куда-нибудь еще, — предлагает Кадиу.

— Нет, у меня свидание. Ты уж извини меня, Ларминжа.

Он пожимает их мягкие теплые руки. У Ларминжа обиженное лицо. Что ж, он не хочет навязываться и так далее.

— Все-таки мог бы с нами пообедать, — ворчит Кадиу.

— В другой раз.

— Это уж само собой. Я покажу тебе участок у моста Сенс, который недавно приобрел.

Равинель торопится уйти. Он упрекает себя в недостатке хладнокровия, но не его вина, что он так болезненно на все реагирует. Любой бы на его месте…

Часы бегут. Он отводит машину на станцию обслуживания в Эрдре. Смазка. Полный бак горючего. И две канистры про запас. Потом едет на площадь Коммерс, минует Биржу, пересекает эспланаду Жолиет. Слева он видит порт, удаляющиеся огни статуи Свободы, Луару, испещренную световыми бликами. Никогда еще не ощущал он такой внутренней свободы, и тем не менее нервы его напряжены и сердце болезненно сжимается, готовясь к неизбежному испытанию. Прогромыхал мимо нескончаемый товарный состав. Равинель считает вагоны. Тридцать один. Сейчас Люсьена, наверное, выходит из больницы. Пускай себе нормально закончит рабочий день. В конце концов, весь план придуман ею. Ах да, брезент! Он прекрасно знает, что свернутый брезент лежит сзади, в углу машины, и все-таки беспокойно оглядывается. Брезент «Калифорния», который служит ему образчиком материала для палатки, на месте. Удостоверившись в этом, он поворачивает голову и тут замечает Люсьену. В туфлях на микропорке, она бесшумно направляется по тротуару к нему.

— Добрый вечер, Фернан… Все в порядке… Устал?

Она открывает дверцу. Тут же снимает перчатку и щупает пульс Равинеля. На лице недовольная гримаса.

— Да ты нервничаешь… Чувствуется, что пил.