Весь Буало-Нарсежак в одном томе

— Письмо осталось дома. Я туда не вернулся. Но я помню его наизусть. Слушай: «Я уеду дня на два, на три. Не беспокойся. Ничего серьезного…» Гм… «Продукты в погребе, в шкафу для провизии… Сначала доешь початую банку варенья…»

— Минутку!

— Будь уверена, я не ошибаюсь: «…доешь початую банку варенья, а потом уж открывай новую. И завертывай кран, когда не пользуешься газовой плитой. А то ты вечно забываешь. До встречи. Целую тебя…»

Люсьена впилась в Равинеля взглядом. Потом, помолчав, спросила:

— И ты, конечно, узнал ее почерк?

— Конечно.

— Почерк ничего не стоит подделать.

— Знаю. Но дело не только в почерке — я узнаю ее стиль. Я уверен, что это письмо написала Мирей.

— А штемпель? Почтовый штемпель неподдельный?

Равинель пожал плечами:

— Спросила бы уж заодно, был ли почтальон настоящий.

— Ну, тогда я вижу только одно объяснение: Мирей написала тебе до отъезда в Нант.

— Ты забываешь про дату на штемпеле. Пневматичка была отправлена из Парижа в тот самый день. Кто же отнес ее на почту?

Вернулся хозяин кафе с горой сэндвичей на тарелке. Он также поставил на стол две кружки пива и снова уткнулся в газету. Равинель понизил голос:

— И потом, если бы у Мирей были опасения, она бы обязательно на нас донесла. А не ограничилась бы предупреждением насчет початой банки с вареньем.

— Она просто не поехала бы в Нант, — заметила Люсьена. — Нет, по всей вероятности, она написала это свое письмо до… того…

Она принялась за сэндвич. Равинель отпил полкружки. Только теперь он с предельной ясностью осознал всю абсурдность создавшейся ситуации. И почувствовал, что Люсьена тоже бессильна что-либо понять. Она положила сэндвич, отодвинула тарелку.

— Что-то не хочется есть. Это так… неожиданно все, что ты рассказал! Ведь если письмо не могло быть написано раньше, тогда… после-то как же?.. И в нем нет ни малейшей угрозы, как будто у отправителя память отшибло?

— Вот-вот, — шепнул Равинель. — Ты подходишь к самой сути.

— Что?

— Все верно… Продолжай.

— Но в том-то и дело… Я не понимаю…

Они долго и пристально глядели друг другу в глаза. Наконец Люсьена отвернулась и робко произнесла:

— А может, у нее есть двойник?..

Да, Люсьена явно капитулировала. Двойник! Они, видите ли, утопили двойника!

— Нет-нет, — тут же спохватилась она. — Какая чушь! Даже если предположить, что существует женщина, удивительно похожая на Мирей… Разве ты бы ошибся? Да и я… Ха-ха… И чтобы эта женщина сама пришла отдаться нам в руки!

Равинель не перебивал. Пусть немного поломает себе голову.

Мимо проносились переполненные автобусы. Изредка кто-нибудь заходил в кафе, заказывал вина, посматривал украдкой на двоих, которые не ели, не пили. В шахматы играют, что ли?

— Я тебе еще не все рассказал, — прервал молчание Равинель. — Сегодня утром Мирей приходила к своему брату.

В глазах Люсьены промелькнуло изумление, сменившееся испугом. Бедная Люсьена! Ей явно не по себе.

— Она поднялась к нему, поцеловала его; они поболтали.

— Конечно, — задумчиво протянула Люсьена, — может, эта, живая, и есть двойник Мирей! Но ведь Жермена тоже не проведешь… Ты сказал, что он с ней говорил, что он ее поцеловал. Разве у другой женщины мог быть в точности такой же голос, те же интонации, та же походка, жесты?.. Нет! Ерунда! Двойники — выдумки писателей.

— Есть еще одно объяснение, — сказал Равинель. — Каталепсия![8] У Мирей были все признаки смерти… но она пришла в сознание в прачечной.

И поскольку Люсьена, похоже, не понимала, он продолжал:

— Такое случается. Я когда-то читал про это.

— Каталепсия — после двух суток пребывания в воде!

Он чувствовал, что Люсьена готова вот-вот вспылить, и жестом попросил не повышать голос.

— Послушай, — раздраженно заявила Люсьена. — Пойми, будь это случай каталепсии, я сразу же отказалась бы от врачебной практики! Потому что тогда вся медицина гроша ломаного не стоит, потому что…

Похоже, этот разговор задел ее за живое. Губы у нее дрожали.

— Что ни говори, а смерть мы констатировать умеем. Хочешь, чтобы я привела тебе доказательства? Чтобы я сказала тебе, какие у меня были основания? Неужели ты воображаешь, что мы выдаем разрешение хоронить вот так, без разбору?

— Успокойся, Люсьена, прошу тебя…

Они замолчали. Глаза у обоих блестели. Она гордилась своими познаниями, своим положением. Он знал, что она презирает его — профана. Ей надо было, чтоб он всегда восхищался ею. И вдруг он позволил себе такое… Она поглядывала на него, ожидая слова или хотя бы взгляда.

— Тут и спорить не о чем, — снова заговорила она безапелляционно, будто у себя в больнице. — Мирей умерла. Остальное объясняй, как хочешь.

— Мирей умерла. И тем не менее она жива.

— Я говорю серьезно.