Весь этот свет

Повисло молчание, и, когда Грейс уже решила, что Эви ей не ответит, та сказала:

– Я скучаю по дому. Глупо, конечно. Мне там не особенно и нравилось.

Теперь ее голос был увереннее, как у привычной Эви. Накрашенной Эви.

Грейс почувствовала, как тишина между ними все растет и истончается, превращается в большой мыльный пузырь. Подвинувшись к краю кровати, Грейс протянула руку через узкую полоску между кроватями. Она не могла дотянуться пальцами до соседки и хотела что-то сказать. Что-то, что успокоило бы Эви. И внезапно ощутила, как кончики пальцев Эви коснулись ее руки.

На следующий день Эви вела себя так, словно ничего не произошло. Когда Грейс спросила у нее, все ли в порядке, та высоко подняла голову и холодно сказала:

– Конечно, дорогая.

За завтраком Эви не села рядом с Грейс, как обычно, а во время десятиминутного перерыва, увидев ее в курилке, поднялась с законного места у батареи, отдала недокуренную сигарету стоявшей рядом медсестре и ушла.

Грейс решила оставить ее в покое до конца смены. Она не сомневалась – в каком бы настроении ни была соседка по комнате, долго оно не продлится. Эви была не из тех, кто подолгу бывает не в духе.

Не считая склонности к некоторым нарушениям правил и к роскоши, Эви была прирожденной медсестрой. Грейс завидовала ее манере управляться с пациентами. Там, где она сама пробиралась по стеночке, боясь, что ее в любой момент раскроют, что пациент вот-вот, показав на нее пальцем, завизжит: самозванка! – Эви вела себя как опытный профессионал. Неважно, что ей, как и Грейс, было всего двадцать – она говорила с пациентами таким тоном, будто была медсестрой еще задолго до их рождения. Со стариками и старушками, с юными солдатами и с детьми – со всеми она обращалась уверенно, чуть строго. И все обожали ее за это.

– Что значит – дать вам бутылку? – говорила она, подходя к кровати. – Сейчас не время, и у меня много других дел.

Эви не была жестока. Она подносила бутылку тем, кому нужно было уменьшить боль, и взбивала подушки, и подавала носовые платки, и делала все, что требовалось, но всегда с резким замечанием и усталой расторопностью.

Взрослые выражали ей свое уважение и почтение, а за спиной шептались о ней с большой любовью. Грейс однажды услышала слова пациента:

– Ой, у нас опять сегодня сестра Джонс. Вообще-то мы и сами справимся, чего ее зря беспокоить.

Дети находили ее уморительной. Чем суровее становилось ее лицо и резче тон, тем громче они хихикали, тем с большим восхищением смотрели в ее хмурое лицо.

– Томми Вилкинс, ты опять чесался? Еще раз снимешь рукавицы, я их клеем намажу. И нечего делать такие глаза, это на меня не действует. – Повернувшись, она уходила прочь, оставляя Томми Вилкинса трястись в конвульсиях от смеха.

Они прозвали ее Колючкой, что, конечно, было сокращением от Злючки-Колючки; Эви делала вид, будто этого не замечает. Когда Грейс вместе с ней дежурила в детской палате, отовсюду только и слышалось: на помощь, Колючка! – а дети повежливее жалобно тянули: Колючка, ну пожалуйста…

По выходным Эви бунтовала. Когда другие девушки валились с ног от изнеможения, в ней по-прежнему бурлил неиссякаемый источник энергии. Она почти не бывала в больнице и приходила туда, только чтобы поделиться рассказами о поклонниках и поцелуях, похвастаться подарками от ухажеров: мягкими кожаными перчатками, шелковыми чулками, кашемировой шалью масляно-желтого цвета.

Эви знала все модные песни и танцы. Она часто устраивала в курилке представления, бесстрашно распевая, не всегда попадая в тон, принимая вызывающие позы. Положив руку на бедро, бросала через плечо дерзкие взгляды. Это было неестественно и наигранно, но у Грейс появлялось непонятное чувство.

В палату вошла сестра Беннетт и, как всегда в своем репертуаре, принялась вопить на Грейс с расстояния десяти футов: