Весь Кир Булычев в одном томе

— Ага, — проявил я начитанность. — Значит, ровно через год он здесь материализуется?

— Совсем дурак, — сказал Бессонов, словно мы с ним вместе изобретали машину времени и я забыл нечто весьма очевидное. — Это же невозможно.

— А что возможно?

— Коля, милый, как только этот кубик улетел от нас, он пропал навсегда. Для нас с тобой. Он сейчас не на Земле, то есть не на нашей Земле.

— Где же?

— На той, альтернативной Земле, существование которой предполагает присутствие кубика в то время, когда он там появится. А на нашей Земле его нет и быть не может. Разве не понятно?

— Сколько же у тебя Земель?

— Не у меня. Во Вселенной. Во Вселенной их бесконечное множество.

— И они все существуют?

— Разумеется, потому что вариантов тоже бесконечное множество.

— И значит, есть Земля, на которой Наполеон победил в битве при Ватерлоо?

— Честно говоря, сомневаюсь. Экономические возможности союзников были куда выше, чем у Наполеона. Он был обречен.

— Ты слишком серьезен.

— Я вынужден быть серьезным.

— А когда будешь посылать туда людей?

— Хоть сегодня.

— И уже посылал?

— Еще чего не хватало!

— Почему?

— Ни один местком не разрешит, даже добровольцу. Это же смерть.

— Почему?

— Да потому, что этого человека больше не будет. Понимаешь, он будет там, откуда нет возврата.

— А если он захочет?

— Ну ты захотел бы?

— Еще не знаю.

— Узнаешь, позвони.

— Конечно, позвоню, — сказал я.

Глава 3

Ну, хорошо, рассуждал я в тот вечер. Я проживу здесь еще десять лет, может быть, двадцать. Лучше писать я не буду. А ведь когда-то я хотел стать палеонтологом. Даже ходил в кружок при музее. Но не стал палеонтологом именно потому, что осознал: я никогда в жизни не увижу ничего, кроме выветренных костей и отпечатков в песчанике. Что за смысл изучать фантомы? Ну вот, а теперь есть возможность увидеть этих нелепых динозавров, хочешь издали, хочешь вблизи, хочешь кинуть камень — кидай. Я представил себя голым, изможденным, камень в руке и одиночество такое, какое здесь и не снилось. Мне даже стало страшно от одиночества среди динозавров. И этот страх продолжался во сне. Сон был реальным и однообразным. Я бежал по папоротниковому лесу, увязал в болоте, а за мной лениво трусил тираннозавр, порой открывая широко многозубую пасть, чтобы я не подумал, что он шутит. И я знал, что в конце концов — не сегодня, так завтра — он догонит меня и съест, потому что я в том мире один.

На следующий день позвонил Розинский, который вернулся в Москву, позвал смотреть материал. Я поехал. В маленьком зале сидели человек пять. Мы курили, сбрасывая пепел в пустую коробку от пленки. Я ждал, когда будет Надя. Сначала я угадал ее в толпе детей, бежавших кросс. Надя бежала серьезно, старательно, но ее все время закрывали от меня более шустрые дети. Потом она бежала во втором дубле. Потом в третьем.

Что интересовало меня в этой девочке? Девочка как девочка, рыжая. Лет через десять она вырастет в дебелую ленивую женщину, а я буду уже старым и никто не будет говорить мне в троллейбусе: «Передайте билет, молодой человек». «Но она добрая, — твердил я себе, будто переубеждал. — Она простая и добрая. Она такой и останется. Я же смотрю не на нее, а на ту женщину, которая будет. Только она тогда не узнает меня, даже с золотым петушком».

Потом Надя была на лужайке, она играла с песиком и махала рукой проезжавшей машине. Она делала это три раза. И еще два раза, когда ее переснимали. Но Розинского интересовал только проезд машины.

— Вот именно, — сказал он торжествующе Виктории. — Теперь я хоть вижу выражение его лица.

А я так и не заметил выражение лица героя.

— Этот дубль и оставим, — сказал Розинский монтажеру.

Потом все хвалили материал — почему не похвалить материал, если это ни к чему не обязывает. Картина будет делаться в монтажной. Я хотел попросить у монтажера срезку — кадры с Надей из ненужного дубля, но не решился.

А потом, дня через два, я долго говорил по телефону с моей приятельницей. Она художница, делает кукол. И для выставок, и для театра. Она делает хороших кукол, но у нее не сложилась жизнь. Живет одна и делает кукол. И она сказала мне:

— Я тебе завидую, Коля. Через десять лет мои куклы износятся. А твои книжки будут в библиотеке. И фильмы твои иногда будут идти в кино. Ты зря расстраиваешься. Ведь то, что ты делаешь, накапливается. Мне хуже: то, что я делаю, — исчезает.

— Поглядим через десять лет, — сказал я.

И, повесив трубку, я услышал собственные слова: «Поглядим через десять лет».