Весь Мегрэ. Том 2

— Видите ли, мы с папой отличаемся от других отцов и сыновей. У него нет никого на свете, кроме меня. Для него существую только я. Несмотря на свою занятость, он каждую неделю пишет мне по большому письму. И каждый год в каникулы мы два-три месяца проводим вместе в Италии, Греции, Египте, Индии. Я принес вам его последние письма, чтобы вам было понятно. Не подумайте, что он диктовал их, раз они напечатаны. Мой отец привык сам печатать свои личные письма на портативной машинке.

«Дорогой мой мальчик…»

В таком примерно тоне можно писать любимой женщине. Американский папа беспокоится решительно обо всем: о здоровье сына, о том, хорошо ли он спит, о его экзаменах, о настроении, даже о мечтах. Радуется предстоящим каникулам. Куда они поедут вместе в этом году?

Все очень ласково, по-матерински нежно.

— Главное, я хочу убедить вас, что я вовсе не какой-нибудь нервный юнец, которому мерещатся разные ужасы. Но уже с полгода происходит что-то серьезное. Не знаю, что именно, но я в этом уверен. Чувствуется, что мой отец чего-то боится, что он уже не прежний, что он предвидит какую-то опасность. К тому же внезапно изменился и его образ жизни. В последние месяцы он только и делает, что переезжает: из Мексики в Калифорнию, из Калифорнии в Канаду — и так стремительно, что на меня это действует, как кошмар. Я был убежден, что вы мне не поверите, и на всякий случай подчеркнул в письмах те места, где он говорит о будущем с затаенным страхом. Там все время повторяются слова, которых он раньше никогда не употреблял: «Если случится так, что ты останешься один…», «Если мы больше не увидимся…», «Когда ты останешься один…», «Когда меня уже не будет…». Они повторяются все чаще, как наваждение, а ведь я-то знаю, что здоровье у отца железное. Чтобы успокоиться на этот счет, я послал телеграмму его врачу. У меня при себе ответ, Врач смеется над моими страхами и уверяет, что если не случится чего-нибудь непредвиденного, отец проживет еще лет тридцать. Вы понимаете? Они все говорят: «Вы понимаете?» — Я пошел к моему нотариусу, господину д'Окелюсу, репутация которого вам, конечно, известна. Он стар, очень опытный юрист. Я показал ему последние письма и заметил, что он взволнован не меньше моего. А вчера он сообщил мне, что отец дал ему непонятное поручение. Господин д'Окелюс — французский корреспондент моего отца, его доверенное лицо. Он был уполномочен давать мне денег столько, сколько я попрошу. Так вот, совсем недавно отец поручил ему составить дарственные разным лицам на солидные суммы. Но не для того, чтобы лишить меня наследства, поверьте. Напротив, по документам, зарегистрированным у нотариуса, я должен впоследствии получить эти суммы из рук в руки. Но зачем это? Я и так его единственный наследник. Значит, он боится, что его состояние нельзя будет мне передать обычным путем. Я привез господина д'Окелюса с собой. Он в машине. Если вы хотите поговорить с ним…

Серьезность старого нотариуса не могла не произвести впечатления. Но и он сказал почти то же самое, что молодой человек.

— Я уверен, — заявил он, чеканя каждое слово, — что в жизни Жоашена Мора произошло какое-то весьма важное событие.

— Почему вы называете его Жоашеном?

— Это его настоящее имя. В Соединенных Штатах он называет себя Джоном. Я тоже уверен, что ему угрожает серьезная опасность. Когда Жан сообщил мне, что собирается поехать туда, у меня не хватило мужества отговаривать его, но я посоветовал, чтобы его сопровождал какой-нибудь опытный человек.

— А почему не вы сами?

— Во-первых, годы уже не те. А во-вторых, но причинам, которые вы, быть может, поймете после. Я убежден, что в Нью-Йорке сейчас необходим человек, у которого есть опыт службы в полиции. Прибавлю, что, согласно полученным мною инструкциям, я обязан выдать Жану Мора любую сумму, какую бы он ни потребовал, и в нынешних обстоятельствах могу только одобрить его намерение.

Разговор вполголоса продолжался часа два, и г-н д'Окелюс воздал должное старой виноградной водке Мегрэ. Последнему время от времени было слышно, как его жена подходила к дверям и слушала, но она это делала не из любопытства, а чтобы узнать, можно ли наконец накрывать на стол.

Как она была поражена, когда, после отъезда автомобиля, Мегрэ объявил:

— Я еду в Америку.

— Что-что?

И вот сейчас желтое такси под мелким дождем, из-за которого все выглядит так тоскливо, везет его по незнакомым улицам, Почему Жан Мора исчез именно в тот момент, когда пароход пришел в Нью-Йорк? Встретил кого-нибудь или, спеша увидеться с отцом, без лишних церемоний бросил своего спутника?

Теперь они ехали по фешенебельным улицам. Такси остановилось на углу какой-то авеню, — Мегрэ еще не знал, что это и есть знаменитая Пятая авеню, — и швейцар бросился к нему.

Новое затруднение — расплачиваться с шофером незнакомыми деньгами. Потом — холл гостиницы «Сент-Рейджи» и регистратура, где Мегрэ наконец-то нашел человека, говорящего по-французски.

— Я хотел бы видеть господина Мора.

— Минуточку…

— Вы не скажете: его сын приехал?

— Сегодня утром господина Мора никто не спрашивал.

— Он у себя?