Весь мир и другие страны

Я знал, что уеду, пробьюсь. Не потому, что презирал то, кем я был, а потому, что не знал, кто я. Я ждал, чтобы меня придумали.

Мы поднялись в воздух на аэроплане, пилот и я. Аэроплан был «Сессна»: красивый, современный, кремовый, с синей полосой и носом, утонченным, как морда породистой собаки. Мне хотелось взять его в ладони и сказать: «Молодчина».

Кабина была с кондиционированным воздухом, перегретая и сумрачная, неожиданно напоминавшая этим второй класс в пассажирском самолете: но несмотря на это, у пилота за сиденье была засунута потрепанная летная куртка. Настоящая, из грязной овчины, с железной молнией. Я спросил, зачем она ему. «Романтика, — сказал он. — Летать — это романтика. Даже теперь. Даже так». В этот момент мы пролетали под «747», и я подумал о его оранжевых сиденьях, втиснутых по трое по обе стороны прохода, и об обрывках всех этих семей, сражающихся с пляжными подстилками и наушниками. «А это тоже романтика?» — спросил я, показывая вверх. Он глянул в окно. «Это не полет. Это следование по маршруту».

Некоторое время мы летели молча. Он не глядел в мою сторону, но я то и дело поглядывал на него: твердый, слегка щетинистый подбородок, карие глаза, ни на секунду не отрывающиеся от неба. Он вел себя так, будто он единственный человек в воздухе. Его мечта была мечтой тех первых времен, когда люди в брюках гольф и мотоциклетных очках жали на педали с целеустремленностью дрессированных обезьян, пытаясь поднять деревянный корпус и парусиновые крылья все выше, и выше, и выше. Это был самостоятельный полет, даже если они летели вдвоем. Как это сказала Эми Джонсон[4]? «Даже если рядом полетит все человечество, я все равно буду лететь в одиночку». Красивые слова, думаешь ты. Дикий Запад. Пионеры. Пока не оказываешься сам пионером, и понимаешь, что это не просто слова.

Родители так гордились мной, когда я пошел в авиацию. Стоя в новенькой форме в нашей захламленной гостиной, я чувствовал себя ангелом, спустившимся с небес. Гавриилом, возвещающим Благую Весть пастухам.

«Скоро у тебя будут крылья», — сказала мать, а отец достал бутылки «Гиннесса».

У меня в спальне с моделей аэропланов была стерта пыль. «Сопвит Кэмел», «Спитфайр», «Тайгер Мот». Я перебирал их и переворачивал, разглядывая бальзовые корпуса и крылья из рисовой бумаги. Я ни разу не пользовался готовыми наборами. Сколько они таили надежд. Больше, чем церковный алтарь, больше, чем хорошие школьные отчеты. В потайных местах — под фюзеляжем, на хвостовом плавнике, скрывались мои надежды.

В комнату вошла мать. «Ты их с собой не возьмешь?»

Я покачал головой. Меня бы засмеяли, задразнили. Но вечером, после отбоя, каждый из нас на своей койке будет думать о моделях аэропланов и о многом другом, что осталось дома и о чем больше нельзя говорить.

Она сказала: «Я их все равно протерла, на всякий случай».

Бомбей. Каир. Париж, Чикаго. Теперь я там побывал. Я побывал почти везде, и странно — через какое-то время они начинают выглядеть одинаково. Не здания и не пейзажи, а люди. Мы все озабочены одним и тем же: как жить, кого любить, и куда мы уходим, когда все кончится. Неотложные нужды — надо есть, надо делать деньги, — придающие лицам одинаково голодное выражение, по временам отвлекают нас от мыслей о смерти. Но когда эти нужды удовлетворены, хотя бы на время, мы не можем перестать все вновь и вновь думать о том, как короток промежуток между днем и ночью.

Три человека мне ясно это показали: первым был нью-йоркский нищий. Он сидел, раздвинув ноги, уронив голову на руки, на низенькой стенке у ночного гаража. Я проходил мимо, и он прошептал: «У тебя найдется два доллара?». Я отдал ему мелочь. Он сказал: «Не посидишь со мной минутку?»

Его звали Билл, он был паталогическим игроком и хотел выправиться. Он был уверен, что сможет в понедельник утром получить работу, если только проживет двое суток в ночлежке, чтобы отмыться и отоспаться. Всю эту неделю он спал у решетки отопления гаража. Я дал ему денег на ночлежку, и еще немного — на еду, и сжатый кулак его тела постепенно разжался. Он оказался мягким и словоохотливым. В мечтах он уже нашел работу, отличился на ней и познакомился в закусочной с милой женщиной. Поднявшись на ноги, торопясь в ночлежку, успеть до закрытия, он пожал мне руку и сказал: «Понимаешь, на улице хуже всего не голод и не холод, хуже всего, что тебя никто не видит. На тебя либо вообще не глядят, либо глядят сквозь. Как будто ты привидение. А если уже умер, какой смысл пытаться жить?»

Второй была модельерша, с которой я познакомился в Милане. Она была звездой в своем деле, и работала долгие часы, после того, как все разошлись по домам. Любой, кто проходил мимо, видел свет у нее в окне. Оно одно светилось. У меня никогда не было времени поговорить с ней за едой, или хотя бы за чашкой кофе. Ей приносили еду в студию, и она ела как мальчишка, с карандашом в одной руке и пригоршней маслин — в другой. Косточки она выплевывала в манекенщиц.

«Я никогда не беру отпуска, — сказала она. — А мои манекенщицы только и делают, что уходят в отпуск. Им наплевать».