Весь мир театр

— Всех убивает Чингиз-хан! Мой бывший муж! Он сошел с ума от ревности! Убил двух моих поклонников в Петербурге! И троих в Москве! Это не человек, а сатана! Он и меня убьет! — давясь слезами, лепетала актриса.

— Чингиз-хан жил в двенадцатом веке, — рассеянно сказал Фандорин. — Двенадцать это не то. Правильное число «одиннадцать»! Одиннадцать единиц! Итак. Восемь это одиннадцать минус три. Семь это одиннадцать минус четыре. Пять это одиннадцать минус шесть. Почему вдруг такой скачок? Черт побери! Потому что первое ноября! А одиннадцатого ноября, сегодня, остается только четыре единицы. Но что такое эти четыре единицы?

Она глядела на него с испугом.

— Вы нездоровы?

— Что?

— Вы… не слушали меня?

Эраст Петрович с трудом отключился от арифметики.

— Что вы. Конечно, слушаю. Всех убивает ваш бывший муж Чингиз-хан… Это п-психоз. Вы слишком многое перенесли. Нужно успокоиться.

Страх в ее взгляде усилился.

— Да-да, психоз! Не придавайте значения! Я не в себе. Пообещайте мне ничего не предпринимать! — Она молитвенно сложила руки. — Забудьте! Умоляю!

В зал вплыла раскрасневшаяся Василиса Прокофьевна.

— Уф, чуть не опоздала!

Взглянула на плачущую Элизу, заинтересовалась.

— Что репетируете, Элизочка? А, я догадалась. «Король Лир», пятый акт. Корделия: «Лишь одного тебя мне жаль, отец мой бедный! А я сама невзгоды презираю!» Неужели мы будем играть Шекспира?

«Мы действительно похожи на отца и дочь, — с неудовольствием подумал Фандорин. — Она молодая женщина, а у меня волосы седые». Элиза же, вспыхнув, отодвинулась.

— Я последняя? — Регинина присмотрелась. — Нет, цербера Жоржа еще нет, слава тебе, Господи.

Действительно, собрались все кроме ассистента. На самом краю первого ряда Фандорин разглядел круглую голову Масы. Японец о чем-то шептался с Симочкой Клубникиной, но в то же время косился на своего господина.

«Четыре единицы — это время! Час и минуты! Однако куда пристроить выбивающуюся из ряда цифру?»

Ухо ему щекотнуло дыхание Элизы:

— Вы обещаете забыть то, что я сказала?

А на сцену поднялся Штерн, оглядел зал.

— Гейша Идзуми! Хватит отвлекать уважаемого автора! Пожалуйте к нам! Мы начинаем! Черт подери, где Жорж? Хорош радетель дисциплины! Без одной минуты одиннадцать, а его нет? Кто-нибудь видел Девяткина? Где Девяткин?

Фандорина качнуло в кресле. «Ну конечно! Девятка!»

— Где Девяткин?! — воскликнул он вслед за Штерном и поднялся.

— Здесь я, здесь!

В центральном проходе появился ассистент. Сегодня он был не похож на себя: во фраке, с накрахмаленной грудью и с белой хризантемой в петлице. Повернувшись, Жорж зачем-то запер дверь на ключ. Увидел Фандорина с Элизой — и вроде как обрадовался.

— Эраст Петрович? Не ожидал. Но это еще лучше. Без драматурга картина мира была бы неполной.

— Девяткин, мне нужно с вами поговорить. — Фандорин пристально смотрел на ассистента. — Ответьте на мои вопросы.

— Разговаривать с вами мне некогда. — Чудодейственно переменившийся помощник режиссера спокойно и уверенно улыбался. — А вопросы сейчас отпадут сами собой. Я всё объясню. Пожалуйте за мной, к сцене.

— Зачем вы заперли дверь? — спросила Элиза. — Это что, новое правило?

Но Жорж не ответил, порхающим шагом он шел между рядов к сцене. Легко взбежал по лесенке на ханамити. Левой рукой достал из кармашка часы и показал присутствующим.

— Дамы и господа, поздравляю вас! — торжественно объявил он. — Бенефис скоро начнется. До него остается всего две единицы!

Бенефис

ОДИННАДЦАТЬ ЕДИНИЦ И ОДНА ДЕВЯТКА

Принаряженный Жорж, почему-то позволивший себе обращаться к труппе без разрешения Ноя Ноевича, нес со сцены околесицу:

— Сейчас ровно 11 часов 11 числа 11 месяца 1911 года! Это девять единиц. Через 11 минут число единиц достигнет одиннадцати, и мгновение сделается совершенным! Тогда я его остановлю! Настанет мой бенефис, дамы и господа!

Не сказать чтоб Элиза вслушивалась в эту галиматью, ее занимали собственные переживания. Она проклинала себя за то, что расклеилась и наговорила лишнего. Слава Богу, Эраст не воспринял ее истерическое бормотание всерьез. Он и сам сегодня был странный. День что ли такой, все не в себе?

Онемевший от нахальства помощника Штерн, услышав про бенефис, так и взвился.

— А-а, так это вы?! — возопил он страшным голосом и тоже взлетел на помост. — Это вы исписали чушью священную книгу! Да я вас…

Ловко и звонко ассистент влепил кумиру и учителю оплеуху. Она прозвенела громче выстрела. Все обмерли, а Ной Ноевич с вытаращенными глазами схватился за щеку и сжался.

— Сядьте на место, — велел ему Жорж. — Вы больше не режиссер. Режиссер теперь я!

Бедняга тронулся рассудком. Это было ясно!

Широкими шагами он вышел на середину сцены, где была установлена декорация, и поднялся в комнату гейши. Остановился у низкого столика, сел на пол, откинул крышку бутафорской шкатулки — той самой, куда сходились провода, зажигающие в финале полет двух комет.

Первое оцепенение прошло.

— Э, брат, да ты того… — Ловчилин поднялся, крутя пальцем у виска. — Тебе успокоиться надо.

Встал Разумовский.

— Жорж, душа моя, что ты на сцену влез? Иди сюда, потолкуем.