Весь мир театр (СИ)

Смех мгновенно оборвался. Присутствующие напряженно уставились на Сесила, уже не улыбаясь и не переговариваясь. Обвинение в атеизме было смертельным. Сесил продолжал излагать историю появления обличительного документа и краткое его содержание, привязывая его к делу о ереси унитарианца Джона Эштона сорокалетней давности.

Томас Уолсингем чуть побледнел. Он слегка повернулся к Генри и прошептал, не размыкая губ:

– Какого хрена, Кит, ты меня постоянно подставляешь? Я понятия не имею, что на это отвечать, так что давай сам спасай свою задницу. Ты же у нас гениальный литератор!

И, пожав плечами, проследовал к своему креслу, оставляя Генри в одиночестве.

Растерянность защитника не осталась незамеченной, и Рэй поежился от обращенных на него вельможных взглядов – так смотрят волки на отбившегося теленка.

Похолодевший от страха Генри с мольбой посмотрел на королеву. Она опять тонко улыбнулась и снова кивнула головой. Это Генри несколько успокоило. «Если я сейчас покаюсь, то возможно, меня простят…» – решил он. Более в голову ничего, кроме молитв, не приходило.

Сесил закончил выступление, и выжидающие взоры присутствующих обратились на Генри Рэя. Он уже открыл было рот, чтобы начать раскаиваться, как его перебил голос королевы:

– Сэр Роберт, проповедовал ли Марлоу свои взгляды? Повергал ли он устои христианского вероучения публично?

Роберт Сесил некоторое время поколебался, но потом признал, не рискуя лгать:

– Нет. Нам неизвестны такие факты.

– То есть все эти размышления вы обнаружили только в его личном дневнике, написанным в студенческие годы. О содержимом которого не было известно даже лицу, хранившему его?

– Так, ваше величество, – признал обвинитель.

Королева удовлетворенно кивнула.

– Все вы, джентльмены, знаете, кто такой Кристофер Марлоу и кто его мать. И одновременно все вы являетесь опорой и защитой образа королевы-девственницы. Образа, позволившего нам без внутренних смут прожить три десятилетия. Образа, который позволял нам манипулировать политикой иных держав и их державных владетелей, начиная от короля Испании, заканчивая царем Московитов Иоанном. Все вы, джентльмены, творите этот миф, сомнение в истинности которого будет преследоваться так же, как сейчас вы собрались преследовать этого человека. И очень печалит нас то, что вы не видите полезности для государства этих сомневающихся. Уже пришло время, когда такие талантливые и циничные умы станут нашим самым могущественным инструментом, который, вероятно, будет востребован чаще, чем даже армия и флот. Ибо только такие люди, как Марлоу, смогут преднамеренно создавать новые мифы, кои сделают нашу державу могущественней, а наших противников – слабее и разобщеннее.

Королева замолчала, и в зале, где и без того все молчали, буквально зазвенела повисшая тишина.

Никто из присутствующих не торопился высказываться ни против ее мнения, ни с поддержкой. Речь королевы произвела впечатление, это была речь не матери, испуганной за судьбу своего ребенка, но зрелого и мудрого политика, думающего на многие годы вперед.

Наконец тишину решился прервать старческий, дребезжащий голос старшего Сесила:

– Никто не сомневается, – немного откашлявшись, начал он, – что умных людей, доказавших свою полезность для короны, нам должно ценить, оберегать и снисходить к их недостаткам. Но к присутствующему здесь молодому человеку это пока никак не относится, кхе-кхе. Более того, некие матримониальные планы этого человека могут оказаться источником смуты и беспорядка в государстве, а это придает обвинению большой вес, и тайный совет не может игнорировать реальную опасность, исходящую от этого атеиста…

Глядя, как упрямо вскинулась королева, старик примирительно качнул головой:

– Но и торопиться тоже не следует. Думаю, нам надо собраться дней через десять, чтобы окончательно решить судьбу молодого человека. А до этого времени поместить его под надзор уважаемого Томаса Уолсингема. Таково мое предложение.

Видимо, такая полумера всех устроила. Вельможи вразнобой поддержали патриарха политической кухни и расслабленно зашумели. Генри непонимающе переводил взгляд с улыбающегося Уолсингема на недовольного Роберта Сесила и на заметно опечаленную королеву.

Она встала, сказала: «Быть по сему» и направилась к выходу, на ходу что-то шепнув одной из своих фрейлин.

Когда королева покинула залу, на выход потянулись и вельможи. Генри стоял на прежнем месте, не понимая, что ему теперь делать. И опять выручил Уолсингем. Он поманил его рукой и бодро зашагал по коридору, бросив на ходу:

– Королева ждет нас.

Генри поспешил следом, ежесекундно опасаясь окрика в спину. Но никто на него больше внимания не обращал.

Они шли недолго. Перед какой-то дверью Уолсингем остановился, кивнул фрейлине. Та впорхнула в двери и через мгновение вернулась, не закрывая их. Мужчины вошли в личные покои королевы.

Генри сразу же склонился перед ней и произнес, старательно копируя голос Марлоу:

– Благодарю вас, ваше величество, вы спасли меня на этом судилище.

Елизавета сделала жест встать и задумчиво произнесла: