Весь невидимый нам свет

Это очевидный бред, но в бессмысленных словах есть что-то, какая-то истина, которую Вернер не позволяет себе понять. Девочка старится на глазах, рыжие волосы седеют, воротник выцветает, она превращается в старуху — и у Вернера уже брезжит понимание, кто она на самом деле.

За то, что жаловалась на головную боль.

За пение.

За разговоры ночью в бараке.

За то, что забыла дату своего рождения во время вечерней поверки.

За то, что слишком медленно разгружала вагон.

За то, что не сдала ключи, как положено.

За то, что не донесла охраннику.

За поздний подъем.

Фрау Шварценбергер, вот кто она такая. Еврейка из лифта в доме Фредерика.

За то, что закрыла глаза, когда к ней обращались.

За то, что собирала хлебные крошки.

За попытку войти в парк.

За воспаленную кожу на руках.

За то, что попросила сигарету.

За недостаток воображения — и в темноте Вернеру кажется, что он достиг дна. Как будто все это время он погружался по спирали все ниже и ниже, как «Наутилус» в мальстрем, как отец в шахту: из Цольферайна через Шульпфорту, через ужасы России и Украины, через Вену, мимо матери с дочерью, через стыд, которым обернулись все его устремления, сюда — в подвал на краю континента, где призрак бормочет нелепицу; фрау Шварценбергер идет к нему, на ходу превращаясь из старухи в ребенка, — ее волосы вновь рыжеют, морщины разглаживаются, и вот уже перед Вернером лицо семилетней девочки, а посредине лба — дыра черней черноты вокруг, и в глубине этой дыры бурлит целый город: десять тысяч, пятьсот тысяч душ, все смотрят на него из улиц, из окон, из дымящихся парков… и тут гремит гром.

Молния.

Артиллерия.

Девочка исчезает.

Земля дрожит. Внутренности в животе содрогаются. Балки стонут. Затем медленное шуршание сбегающей ручейками пыли и слабое, обреченное дыхание Фолькхаймера на расстоянии вытянутой руки.

Музыка № 1

Примерно в полночь тринадцатого августа — шестые сутки на дядюшкином чердаке — Мари-Лора берет левой рукой пластинку и пальцами правой ведет по ее дорожкам, восстанавливая в голове всю мелодию, ее подъемы и спады. Потом ставит пластинку на дядюшкин патефон.

Она не пила полтора дня. Не ела два. Чердак пахнет жарой, пылью, затхлостью, мочой Мари-Лоры из бритвенного тазика в углу.

Мы умрем вместе, Нед.

Осада, кажется, не кончится никогда. На улицах сыплется каменная кладка, город превращается в крошево, и только один этот дом стоит.

Мари-Лора вынимает из кармана дядюшкиного пальто неоткрытую банку, которую так долго берегла — может быть, потому, что это последняя связь с мадам Манек. Или потому, что, если открыть и консервы окажутся испорченными, горечь утраты ее убьет.

Она убирает банку и кирпич под банкетку, где точно сможет их найти. Еще раз проверяет, что пластинка лежит правильно. Ставит иголку на крайнюю дорожку. Левой рукой находит тумблер микрофона, правой — передатчика.

Она включит музыку на полную мощность. Если немец в доме, он услышит. Услышит мелодию, льющуюся сверху, вскинет голову и бросится на шестой этаж, как демон, капая слюной. Рано или поздно он приникнет ухом к двери платяного шкафа, откуда музыка будет звучать еще громче.

Сколько в мире сложности! Ветки деревьев, филигрань корней, друзы кристаллов, улицы, которые папа воссоздавал в макетах. Ребрышки на раковине мурекса, неровности платановой коры, структура полых костей орла. И не менее, сказал бы Этьен, они просты в сравнении с человеческим мозгом — вероятно, сложнейшим из всего, что существует в мире: один его килограмм включает целые вселенные.

Она вставляет микрофон в раструб, включает патефон, пластинка начинает вращаться. Чердак поскрипывает. Мари-Лора мысленно идет по дорожке ботанического сада, воздух золотой, ветер зеленый, ивы длинными ветками гладят ее по плечам. Впереди папа; он протянул руку, ждет.

Звучит фортепьяно.

Мари-Лора тянется под банкетку за ножом. Подползает к лестнице и садится, свесив ноги. В кармане у нее домик с алмазом внутри, в кулаке — нож.

Она говорит:

— Давай, иди же сюда.

Музыка № 2

Под звездами в городе спит всё. Спят артиллеристы, спят монахини в крипте собора, дети в старых корсарских погребах спят на коленях уснувших матерей. Спит врач в подвале бывшей богадельни, раненые немцы в тоннелях под фортом Сите. За стеной Форт-Насионаля спит Этьен. Все спят, кроме улиток, ползущих по камням, да крыс в развалинах. В темной яме под разрушенным «Пчелиным домом» спит Вернер.