Весь невидимый нам свет

Представьте себе кусок угля в вашей семейной печке. Видите его, дети? Когда-то он был зеленым растением, папоротником или хвощом, который рос миллион лет назад. А может, не миллион, а два или даже сто миллионов лет назад. Можете вообразить сто миллионов лет? Каждое лето своей жизни растение ловило листьями свет и преобразовывало его в себя: в кору, побеги, стебель. Потому что растения едят свет, как мы едим пищу. Потом оно умерло и упало, возможно в воду, и со временем превратилось в торф. Торф лежал под землей годы и годы — эпохи, в сравнении с которыми месяц, десятилетие, вся ваша жизнь — пшик, щелчок пальцами. Торф высох, окаменел, потом его выкопали, а угольщик привез к вам домой, и, может быть, вы сами отнесли его к печке. И теперь солнечный свет, которому сто миллионов лет, согревает ваш дом.

Время замедлилось. Чердак исчез. Ютта исчезла. Никто и никогда не говорил так Вернеру о том, что ему интереснее всего.

Откройте глаза, заканчивает голос, и спешите увидеть что можете, пока они не закрылись навеки. Потом вступает фортепьяно. Звучит одинокая мелодия, от которой у Вернера такое чувство, будто золотая лодка скользит по темной реке. Череда аккордов преображает Цольферайн; дома растаяли, фабричные трубы рухнули, шахты заполнились землей, улицы заливает древнее море, воздух дышит обещаниями чудес.

Море огня

По парижскому музею порхают слухи — яркие и красочные, словно шелковые платки. Руководство-де планирует выставить некий драгоценный камень, который стóит больше, чем все остальные экспонаты.

Мари-Лора слышит, как один таксидермист говорит другому:

— Говорят, этот камень из Японии и очень древний. В одиннадцатом веке он принадлежал сёгуну.

— Я слышал, — отвечает второй таксидермист, — что он из наших запасников. Хранился в музее с давних пор, но по каким-то юридическим причинам его нельзя было выставлять.

Сперва это друза редкой разновидности гидромагнезита, потом — звездчатый сапфир, о который можно обжечься. Потом становится алмазом, алмазом без всяких сомнений. Некоторые называют его Пастушьим камнем, другие — Хон-Ма, однако вскоре остается только одно название — Море огня.

Мари-Лора думает: прошло четыре года.

— Он приносит несчастье всем, кому принадлежит, — говорит служитель на вахте. — Я слышал, все девять его прежних хозяев покончили с собой.

Второй голос возражает:

— Я слышал, если коснуться его рукой без перчатки, умрешь в течение недели.

— Нет, нет. Пока ты им владеешь, ты не можешь умереть, но все твои близкие гибнут в течение месяца. Или года.

— Вот бы мне его! — со смехом произносит третий голос.

У Мари-Лоры бешено стучит сердце. Ей десять лет, и на черный экран своего воображения она может спроецировать что угодно: яхту под парусами, фехтовальный поединок, играющий красками Колизей. Она читала «Вокруг света за восемьдесят дней», пока брайлевский шрифт не стал мягким, неразборчивым. В этом году папа подарил ей на день рождения еще более толстую книгу — «Трех мушкетеров» Дюма.

Мари-Лора слышит, что алмаз бледно-зеленый, размером с пуговицу от пальто. Потом — что со спичечный коробок. Через день он уже синий, с кулак младенца. Она представляет, как разгневанная богиня ходит по музею, испуская отравленные облака проклятий. Отец говорит ей не придумывать. Камни — просто камни, дождь — просто дождь, а злой рок — просто стечение обстоятельств. Некоторые предметы — просто очень редкие, поэтому их и держат под замком.

— Но ты, папа, в него веришь?

— В камень или в проклятие?

— И в то и в другое.

— Это просто россказни, Мари.

Однако, как только происходит что-нибудь дурное, сотрудники шепчутся, что причина — в камне. Свет выключился на час — виноват камень. Протечка трубы уничтожила целый стеллаж гербариев — виноват камень. Жена директора поскользнулась на обледенелой площади Вогезов и сломала запястье в двух местах — тут уж машина музейных слухов просто взорвалась.

Примерно в те же дни отца Мари-Лоры вызывают наверх, в кабинет директора. Он проводит там два часа. Когда еще на ее памяти его вызывали к директору на два часа? Никогда.